Эндрю собрал последние силы, чтобы не выдать своих чувств.
— Как тебе будет угодно, — проговорил он ледяным тоном. И, повернувшись к гостям, учтиво добавил: — Джентльмены, прошу меня извинить. Я покидаю этот дом навсегда.
Затем он развернулся с таким высокомерным видом, на который только был способен, и вышел вон. Холодный ночной воздух немного освежил и успокоил Эндрю. Осторожно спускаясь по парадной лестнице, он думал о том, что пощечиной дело ограничится едва ли. Разгневанный отец наверняка лишит его наследства. И немудрено: снести такое оскорбление от собственного отпрыска, утратить контроль над собой, поддаться приступу бешенства, давно ставшего притчей во языцех, и все это in situ,[1] на глазах у самых богатых и влиятельных лондонских коммерсантов. Теперь у Эндрю не было ничего, кроме любви Мэри Келли. Если до роковой сцены в библиотеке в нем еще теплилась надежда, что отец, тронутый его историей, проявит милосердие и по крайней мере позволит сыну увезти любовницу подальше из Уайтчепела и от страшного маньяка, то теперь стало ясно, что влюбленным остается полагаться лишь на собственные силы. Молодой человек сел в экипаж и приказал кучеру ехать обратно в Миллерс-корт. Гарольд, все это время ходивший кругами подле кареты в ожидании развязки, забрался на облучок и принялся нахлестывать лошадей, гадая, чем же закончилась драма в особняке; к чести верного слуги надо сказать, что, основываясь на едва уловимых косвенных признаках, он восстановил всю сцену с исчерпывающей достоверностью.
Оставив экипаж в условленном месте, Эндрю помчался по Дорсет-стрит, сгорая от нетерпения обнять Мэри и сказать, как сильно он ее любит. Ради любви он бросил все. И не чувствовал ни малейшего сожаления, разве что небольшую тревогу за будущее. Но ничего, все устроится. Чарльз не бросит брата в беде. Он не откажется одолжить кузену небольшую сумму, которой хватит на то, чтобы снять квартиру в Вокс-холле или на Уорвик-стрит и протянуть, пока не подвернется какая-нибудь работа. Мэри могла бы сделаться швеей, а он… И правда, что станет делать он? Не важно, он молод и силен, найдется дело и для него. Важнее всего было то, что Эндрю наконец осмелился восстать против отцовской власти. Мэри Келли безмолвно молила своего возлюбленного увезти ее из Уайтчепела, и он сделает это — с отцовской помощью или без нее. Они уедут отсюда, из этого проклятого квартала, из этой преисподней.
Запыхавшись, Харрингтон остановился у арки, ведущей в Миллерс-корт, и посмотрел на часы. Пять утра. Мэри наверняка вернулась, скорее всего такая же пьяная, как и он. Забавное выйдет объяснение двух пьянчуг, усмехнулся про себя Эндрю. Будем гримасничать и размахивать руками, как приматы мистера Дарвина. Счастливый, словно ребенок, он поспешил в их с Мэри комнату. Дверь под номером тринадцать была заперта. Эндрю постучал, но ему никто не ответил. Девушка, должно быть, заснула. Осторожно, чтобы не порезаться осколками оставшихся стекол, Харрингтон просунул руку в разбитое окно и открыл засов, как делала Мэри Келли, когда потеряла ключ.
Дверь под номером тринадцать была заперта. Эндрю постучал, но ему никто не ответил. Девушка, должно быть, заснула. Осторожно, чтобы не порезаться осколками оставшихся стекол, Харрингтон просунул руку в разбитое окно и открыл засов, как делала Мэри Келли, когда потеряла ключ.
— Мэри, — позвал молодой человек. — Это я, Эндрю.
Но позвольте мне ненадолго прервать свое повествование, ибо мне непросто подобрать слова, чтобы рассказать о том, какую бездну чувств довелось пережить моему герою в считаные мгновения. Время чрезвычайно гибко, оно способно растягиваться и складываться гармошкой, будто аккордеон, вопреки тому, что показывают часы. Каждому из нас иногда доводилось ощущать эту гибкость на собственном опыте в зависимости от того, с какой стороны двери туалетной комнаты мы находились. Для Эндрю несколько секунд превратились в вечность. Чтобы описать последовавшую далее сцену, мне, автору, необходимо принять точку зрения своего героя, так что верному читателю придется простить мне известную неловкость стиля. Переступив порог комнаты, молодой человек не поверил собственным глазам, точнее, отказался поверить. Краткий миг, растянувшийся для Эндрю на целую вечность, он пребывал в блаженном неведении, но в его сознание постепенно начинала проникать правда, столь чудовищная, что невозможно было признать ее и остаться в живых. То, что лежало на кровати поверх перепачканных кровью простыней, было Мэри Келли и в то же время никак не могло быть ею. Эндрю все не удавалось взять в толк, что произошло, ведь прежде ему, как и большинству людей, не приходилось видеть изуродованных трупов. Но, хотя в мире пикников и модных шляп не существовало ничего подобного, молодой человек наконец понял, что лежит перед ним, и, не успев преисполниться ужаса и отвращения, сделал следующий вывод: распростертое на кровати выпотрошенное тело было его возлюбленной. Потрошитель — ибо это мог быть только он — содрал кожу с лица своей жертвы, однако Харрингтон больше не мог лгать самому себе, отрицая, что убитая — Мэри Келли. Что толку, словно малое дитя, прятаться от страшной правды: мертвая женщина была одного с Мэри роста, походила на нее телосложением, а главное, лежала в ее постели. Эндрю затопила чудовищная, невыносимая боль, которой, он знал, суждено было стать еще сильнее, как только минует спасительная апатия первых минут. Юноша не смел приблизиться к любимой, не решался воздать ей последние почести: мешала кошмарная улыбка на лишенном кожи лице. Не эти ли губы он целовал совсем недавно? Не это ли искалеченное выпотрошенное тело, что теперь внушало ему такой страх и отвращение, он ласкал бесконечными ночами? Боль подсказывала Эндрю, что брошенная на кровати окровавленная плоть — уже не Мэри Келли, что нож Потрошителя выпустил из нее душу. Затуманенный ужасом взгляд Харрингтона скользил по комнате, примечая детали: багряный ком, валявшийся у его ног, оказался печенью, странный предмет на ночном столике — отрезанной грудью, а то, что он сначала принял за изюминку, — нежным лиловым соском. Судя по всему, преступник действовал неторопливо, с удивительным хладнокровием. В комнате было жарко: сукин сын посильнее разжег очаг, чтобы работать в тепле. Эндрю закрыл глаза: он и так видел достаточно. С него хватит. Бесчеловечный убийца с богатым воображением и острым ножом преподал Эндрю важный урок тошнотворной анатомии: человеческая жизнь, настоящая человеческая жизнь, не имела ничего общего с каждодневным бытом: ни с поцелуями, ни с успехами, ни с прохудившимися туфлями. Настоящая жизнь протекала тайно, словно подземная река, и была ведома лишь хирургам и судебным медикам, да еще безымянному убийце с острым лезвием. Изнутри королева Виктория и последний лондонский нищий были похожи как две капли воды и являли собой сложное соединение органов, костей и тканей, оживленное дыханием Творца.
Вот что пережил Эндрю Харрингтон в считаные мгновения, после того как обнаружил свою подругу мертвой, хотя ему эти мгновения показались долгими часами, из которых складывалась вечность. Постепенно сквозь пелену боли и омерзения стало проступать чувство вины: ведь Мэри погибла из-за него. Он мог бы спасти ее, но все медлил. И вот какова цена его трусости. Представив любимую в руках безжалостного злодея, Эндрю застонал от бессильной ярости. И вдруг понял, что злодеем сочтут его самого, если застанут на месте преступления. К тому же настоящий убийца, вполне возможно, до сих пор бродил поблизости, и ему ничего не стоило прибавить к сегодняшней жертве еще одну. Подарив Мэри прощальный взгляд, но так и не решившись к ней прикоснуться, молодой человек гигантским усилием воли заставил себя выйти из комнаты, навсегда покинув возлюбленную.
Словно в тумане он закрыл за собой дверь, оставив все как было. У входа в Миллерс-корт его скрутил приступ тошноты. Согнувшись в три погибели под каменной аркой, Эндрю изверг на землю содержимое своего желудка, почти пустого, если не считать выпитого за ночь виски. Немного придя в себя, он прислонился к стене, вялый, замерзший и совершенно обессиленный. От арки была хорошо видна дверь комнаты номер тринадцать, его собственного рая, где теперь лежало бездыханное тело его подруги. Сделав пару шагов, Эндрю убедился, что дурнота немного отступила, и, пошатываясь, побрел по Дорсет-стрит.