Первый — и, наверное, последний.
Я пил бальзам и еще не знал, что я уже действительно — последний.
Только не в этом смысле.
Я сидел, смачивая губы пряной жидкостью, и с каким-то болезненным удовольствием мурлыкал себе под нос один и тот же куплет старой, полузабытой песенки, по многу раз повторяя каждую строку…
Среди бесчисленных светил
Я вольно выбрал мир наш строгий,
И в этом мире полюбил
Одни веселые дороги…
3
— …Иди в мир. Пройдешь через нижний зал, потом по коридору, третья комната; дверь рядом с кроватью под балдахином. Кровати может и не быть, но дверь там одна, так что не ошибешься… И поторапливайся, Дом тебя побери!…
Я еще не окончательно проспался, упрямые остатки хмеля бродили в налитой свинцом голове, но шершавый голос выдергивал меня из забытья, и я не сразу сообразил, что этот властный, озабоченный, пренеприятнейший голос принадлежит Лайне.
И совсем не похож на обычный, повседневный (или повсенощный?) хрустальный голосок Лайны-Предстоящей.
— Выйдешь в город и направишься к храму Эрлика, Зеницы Мрака. У Трайгрина, его Предстоятеля, новая забота. Пророк у них на площади объявился. Говорит, нет Бога Смерти, и смерти нет, но есть жизнь вечная… А эти остолопы рты разинули и слушают! Пойди, разберись…
К голосу Лайны вернулись звонкость и прозрачность, но в нем изредка, как вертлявые угри в чистой воде, проскальзывали визгливые нотки базарной торговки. Я улыбнулся в подушку, не успев понять, что делаю, но успев спрятать улыбку.
— У Предстоятеля Трайгрина свой Мифотворец есть, — пробормотал я спросонья. — Я для Зеницы Мрака не работаю. Тоже мне, нашли мальчика на побегушках…
Я знавал Мифотворца при Трайгрине. Вернее, Мифотворицу. Злобная такая старуха, с дымящейся трубкой в желтых зубах, горбатенькая, нос до губы свисает… Одного ее вида хватало, чтобы все вокруг поминали Бога Смерти Эрлика и сплевывали от сглаза. На мифы она не тянула, нет, хоть и неглупа была бабка, а вот сказок вокруг нее — как блох на собаке…
Хлопнула дверь. Забытая бутылка упала со стола и, стуча по коврику, откатилась в угол. Я с трудом приподнялся, морщась и глубоко дыша, и увидел пустую комнату.
Моих возражений попросту не расслышали. Не до того, видно, было.
Я вылез из-под одеяла, кряхтя и ругаясь оделся, спустился по лестнице — на этот раз винтовой и почему-то без перил — нашел нужную комнату, нужную дверь (балдахин был, а кровать отсутствовала) и вышел на площадь.
На крупный булыжник площади Хрогди-Йель перед приземистым храмом Эрлика, Зеницы Мрака.
— Куда прешь, козел? — хмуро сообщил мне вислоусый ремесленник из задних рядов гудящей толпы. — И без тебя тесно…
Я аккуратно наступил ему на ногу и стал проталкиваться вперед, напрягая туловище и растопырив локти.
Через пять минут проклятий и сопения я выбрался из потной, горячей массы и остановился, меланхолично разглядывая ступени храма и жирного пророка на третьей снизу ступеньке.
В то, что он говорил, я не вслушивался. Слов Лайны хватило, чтобы я не сомневался в главном — этот огромный, тучный мужчина с тройным подбородком и складками на багровом лице говорит не то, что нужно.
В то, что он говорил, я не вслушивался. Слов Лайны хватило, чтобы я не сомневался в главном — этот огромный, тучный мужчина с тройным подбородком и складками на багровом лице говорит не то, что нужно.
Значит, он должен перестать говорить.
Он может послужить первой песчинкой лавины, причиной возникновения нового мифа. Вразрез с традицией. Во вред Предстоятелям. И упаси нас Четыре Культа, чтобы его побили камнями глупые горожане или распяли на щите бритоголовые стражники. Тогда справиться с пружиной мифотворения будет гораздо труднее… Нет, все должно быть проще и пристойнее.
Солнце пекло вовсю, голова у меня закружилась, но втайне я был даже рад этому. Я стоял, единственный равнодушный на всей площади, и через минуту глаза пророка — выкаченные пуговицы с кровавыми прожилками — остановились на мне, и я постарался не отпустить чужой взгляд.
И не отпустил.
Мне было жарко. Мне было очень жарко. Меня подташнивало. Это я торчал сейчас на возвышении храмовых ступеней, надсадно крича уже третий час, и солнце яростно поджаривало мою — МОЮ! — лысую макушку. Кровь гулкими толчками стучала в висках, просясь наружу, а внизу колыхалось это падкое до зрелищ месиво, колыхалось, колыхалось…
Для начала неплохо.
Пророк покачнулся, не отрывая мутного взгляда от тощего пройдохи в первом ряду — то бишь от меня — его повело в сторону, и голос на мгновение прервался.
Низкий, поставленный баритон с хрипотцой курильщика и сластолюбца.
— Богохульник… — кинул я пробный камень в притихшую толпу. Кинул небрежно, через плечо, со спокойным безразличием; и круги пошли за моей спиной, круги обрывочных реплик, рождающих вопросы, ответы, споры…
Они отвлеклись. Внимание толпы стало зыбким.
— …и дурак, — добавил я, чуть кривя губы. В ответ раздался смех.
Пророк потерял нить проповеди, судорожно огляделся вокруг в поисках опоры, поддержки, кадык на его шее заходил вверх-вниз, колебля жировые отложения; и смех усилился, выводя слушателей из-под обаяния умело-ритмичной речи…