— Ты не спишь, Таргил? Я вот не сплю… Выпить хочешь?
Это было до того непохоже на обычное поведение Предстоятеля Махиши, что Таргил на мгновение зажмурился и затряс головой. А когда он вновь открыл глаза, то опять увидел стол (ставший за это время массивным и полированным), донесения из братств Хаалана, а в дверях стоял Махиша и виновато моргал короткими рыжими ресницами.
— Налей мне, Махиша, вина, — как-то невпопад возвестил Таргил, — чтоб кубок отливал багряным, чтоб я почил в блаженстве пьяном, забывшись в паутине сна…
— Ты что, сошел с ума? — Махиша прикрыл за собой дверь и опустился в невесть откуда взявшееся кресло. — Завидую…
— Налей, налей, не спорь со мною, ведь не вино тому виною, что я не знаю, что такое — покой… а я ищу покоя…
— В стихоплеты решил податься? Зачем?
— Зачем? — повторил Таргил, бессмысленно комкая бумаги на столе. — Зачем?… Пять сказителей сожжены, остальные подались в зазывалы… Миф признан еретическим, а культ Искушенного Халла процветает… Процветает! И прочие процветают — все Пять Культов! Аки лотос о пяти лепестках… в гниющем болоте… и деревенский маляр замазывает сколотые барельефы!… Скажи, Махиша, ты еще помнишь — равнина, две армии — и ты, вскинувший руки к вспухающему небу; и молния рушится на жертвенный алтарь, когда вера в Инара исторгается из тысяч людей, проходит через тебя, сжимаясь в тугой комок, и рождается Миф, рождается…
— Помню, — глухо пророкотал дальний гром, — …еще помню…
— А теперь?
— А теперь я сыт. Дом находит мне Перекрестки, люди верят, их вера течет к Дому, я чувствую ее, я сыт, и… тратить накопленное на бесполезные чудеса вроде бы глупо… и…
— И?…
— И — все. Я говорил с Лайной — у нее то же самое.
— Миф признан еретическим, — Таргил уставился на стену, на возникающий в ее центре гобелен и две шпаги над ним, — признан — и все… Сказки о Тэрче запрещены, в легендах канцеляристы меняют имена… Если так пойдет дальше…
— Ну? — выдохнул напрягшийся Махиша.
— …Налей мне, Махиша, вина… За последнее время вне Дома не родилось ни одного нового мифа. Да что там мифа — захудалой сказки! Так, одни бытовые — о плутах и лавочниках… Пойми, Махиша, культов становится все меньше, а мы, Предстоятели оставшихся, сидим в Доме и едим, едим, едим!… Вера становится привычкой. А привычка — это смерть. И поэты уходят в писцы, а живописцы — в маляры…
Таргил резко встал.
— Мы породили зверя, — жестко закончил он. — Зверя, рыщущего на Перекрестках. И если так пойдет дальше — нам понадобятся Мифотворцы…
ДЕВЯТЬ ШАГОВ ПЕРЕДЫШКИ
…Дверь распахнулась под тяжестью моего тела, и я рухнул на пороге. Потом изогнулся и с трудом перекатился в комнату, больно ударившись головой об угол тумбочки.
— Я — Сарт… — прохрипел я и потерял сознание, потому что не ощутил привычного противостояния Дома, его сопротивления при звуках моего имени.
Да что там мифа — захудалой сказки! Так, одни бытовые — о плутах и лавочниках… Пойми, Махиша, культов становится все меньше, а мы, Предстоятели оставшихся, сидим в Доме и едим, едим, едим!… Вера становится привычкой. А привычка — это смерть. И поэты уходят в писцы, а живописцы — в маляры…
Таргил резко встал.
— Мы породили зверя, — жестко закончил он. — Зверя, рыщущего на Перекрестках. И если так пойдет дальше — нам понадобятся Мифотворцы…
ДЕВЯТЬ ШАГОВ ПЕРЕДЫШКИ
…Дверь распахнулась под тяжестью моего тела, и я рухнул на пороге. Потом изогнулся и с трудом перекатился в комнату, больно ударившись головой об угол тумбочки.
— Я — Сарт… — прохрипел я и потерял сознание, потому что не ощутил привычного противостояния Дома, его сопротивления при звуках моего имени. Потерял СВОЕ сознание, не приобретя взамен никакого другого; и спасительный мрак беспамятства склонился надо мной и вытер пот со лба.
Ничто. Большое теплое Ничто. И в нем — я. Маленькое вялое ничтожество…
* * *
…Когда я снова сумел открыть глаза, то неожиданно обнаружил, что утратил способность воспринимать действительность целиком. Только по частям. И не больше одной за раз.
Стена. Стена, стена, стена…
Тумбочка. Вот зараза, как голова болит!… Снова стена. Кровать. Знакомая такая, с плюшевым покрывалом… На покрывале — Грольн. Спит. Или тоже без сознания. Тело так до конца и не расслабилось, скорчилось в немом протесте, тонкие пальцы сжались в кулачки — не разожмешь… спи, Гро, спи…
Стол. Привалившись к нему, сидит Эйнар. Сидит на полу, одежда вся превратилась в лохмотья, руки голые до плеч, ободраны напрочь, красные… Это он притащил Грольна сюда, точно, он…
— Здравствуй, Эйн, — в горле у меня заклокотало, и выглядел я в этот момент, наверное, чрезвычайно глупо.
— Привет, — ответил Эйнар. — Ты не шуми, ладно, пусть мальчик поспит. Это ведь твоя комната, Сарт, неизменная — где Предстоятели этого, с перстнем, хоронили… если Дом не врет. Выбрали, в общем, заново — и Грольн, и я. И ты. Хотя ты уже давно выбрал…
Части реальности, ограниченной стенами сумасшедшего Дома, внезапно слились в одно целое, и я со стоном схватился за голову. Я помнил все. Все, что с таким упорством вколачивал в меня Дом-на-Перекрестке — но помнил это все-таки Я.
Я. И это была моя комната.