Генри долго не решался войти в дом следом за Кейко. Ее родители были смущены и обрадованы, но почему-то почти не удивились. И Генри понял: Кейко его не забыла. Как раз наоборот.
Генри перевернулся на живот, чтобы лучше видеть Кейко, укрылся лоскутным одеялом. Кейко была совсем близко.
— Мне приснилось, что ты приехал, — шепнула она, откинув с лица волосы. — Проснулась, смотрю, а ты здесь.
— Не верится, что я здесь. Не верю, что твои родители…
— Генри, дело не в нас. То есть, конечно, в нас, но они о тебе судят не по значку, а по поступкам. И то, что ты сюда приехал наперекор своей семье, говорит о многом. И главное, они американцы, ты для них не враг.
От этих слов у Генри потеплело на душе. Значит, его принимают за своего? Чувствовать к себе расположение было непривычно и неловко — как писать левой рукой. Генри посмотрел на спящих родителей Кейко. В холодном и сыром бараке они казались безмятежнее, чем его отец с матерью дома, в тепле и уюте.
— Мне придется сегодня уехать. Нам с Шелдоном нужно успеть на вечерний автобус.
— Знаю. Ты не можешь остаться здесь навсегда. Да и кто-нибудь из соседей запросто нас выдаст. Ты наша тайна, но она может легко выплыть наружу.
— А ты умеешь хранить тайны? — спросил Генри.
Кейко села на постели, взбила подушку у себя на коленях, завернулась в одеяло, отсалютовала:
— Слово скаута!
— Вообще-то я собирался выкрасть тебя, а не прокрасться к тебе.
Кейко села на постели, взбила подушку у себя на коленях, завернулась в одеяло, отсалютовала:
— Слово скаута!
— Вообще-то я собирался выкрасть тебя, а не прокрасться к тебе.
— Как — выкрасть?
— Не знаю. Наверное, отдал бы тебе значок, как тогда, на вокзале…
— Ты чудо, Генри. Если бы я только могла… Но дома тебя ждут большие неприятности. Если приедешь со мной, тебе несдобровать. Оба угодим за решетку… А ты хочешь узнать тайну?
Генри, которому игра пришлась по вкусу, радостно кивнул.
— Я бы поехала. Так что не спрашивай больше, я точно поехала бы с тобой. Рискнула бы.
Генри был польщен и растроган.
— Тогда я буду тебя ждать.
— А я буду писать.
— Ведь это не навсегда, правда?
Оба повернулись к окну, посмотрели сквозь залитое дождем стекло на соседние бараки. Улыбка сошла с лица Кейко.
— Неважно, сколько это продлится. Я тебя дождусь.
Мать Кейко пошевелилась, открыла глаза. Во взгляде, устремленном на Генри, мелькнуло замешательство, но она тут же улыбнулась:
— Доброе утро, Генри, вот ты и стал на денек заключенным. Ну и как?
Генри оглянулся на Кейко.
— Лучший день в моей жизни!
Кейко рассмеялась.
Завтрак был простой, без затей. Рис и яйца вкрутую. Ничего особенного, зато сытно, Генри поел с удовольствием. Окабэ, похоже, рады были обрести постоянный угол вместо стойла в огромном хлеву. Мать Кейко заваривала чай, пока отец читал лагерную газету. Если закрыть глаза на убогое жилище и бедную одежду, выглядели они как обычная американская семья.
— Хорошо, что не надо больше ходить в столовую? — спросил по-английски Генри, пытаясь завести светскую беседу.
— Да, особенно в дождь. — Мать Кейко улыбнулась.
— До сих пор не верится, что я здесь. Спасибо вам.
— Ты наш первый гость, так что мы счастливы, — сказал господин Окабэ. — Нас здесь четыре тысячи человек. Через месяц должны привезти еще шесть тысяч, можешь представить?
Десять тысяч? В голове не укладывается.
— Если вас так много, что вам стоит захватить лагерь?
Господин Окабэ налил жене чаю.
— Это трудный вопрос, Генри. Я и сам об этом думал. Охранников и солдат здесь сотни две, не больше, — а нас тьма. Одних мужчин на целую армию наберется. Знаешь, что нас удерживает?
Генри покачал головой.
— Верность. Мы до сих пор на стороне Соединенных Штатов, а почему? Потому что все мы американцы. Мы не согласны с нашей высылкой, но выразим нашу преданность подчинением. Понимаешь, Генри?
Генри кивнул. О подчинении он знал хорошо. Слишком хорошо. Покорность как выражение преданности, уважения, даже любви — в доме Генри именно так все и устроено. Неужели это он довел отца до болезни? Неужели всему виной его своеволие? Как ни старался Генри уговорить себя, что вины его нет, удавалось ему это плохо.
— Но им мало нашего подчинения, — сказала мать Кейко.
— Да, — согласился господин Окабэ, потягивая чай. — Поговаривают, что Комитет по делам военных переселенцев обяжет всех мужчин старше семнадцати лет подписать присягу верности США.
— Зачем? — удивился Генри. — Заперли вас здесь, а теперь заставляют поклясться в верности?
— Они хотят, чтобы мы за них воевали, — сказала Кейко. — Хотят отправить мужчин на войну с Германией.
Генри это казалось столь же нелепым, как решение отца отправить его в школу для белых со значком «Я китаец».
— И мы пошли бы, с радостью. Я бы пошел, — сказал господин Окабэ.
Я бы пошел, — сказал господин Окабэ. — Многие из нас просились в армию сразу после бомбардировки Перл-Харбора, большинству отказали, некоторые и вовсе за это поплатились.
— Но для чего вам это? — удивился Генри.
Господин Окабэ засмеялся.
— Оглянись вокруг, Генри, мы живем не на Парк-авеню, и я на все пойду, чтобы облегчить страдания моих родных, избавить их от подозрений и позора. Многие из нас на это готовы. Мало того, для некоторых единственный способ доказать, что мы американцы, — пролить кровь за Америку, невзирая на то, как с нами обошлись.