Генри молча смотрел на нее. Она была в желтом летнем платье и сандалиях, волосы перехвачены белой лентой — той, что был перевязан его подарок. Выбившиеся черные пряди обрамляли лицо, сильно загоревшее за время, проведенное в лагере.
Генри пожал плечами:
— Я давно уже нарушил все правила.
— Ты ведь знаешь, что я уезжаю? — спросила Кейко. — Ты же получил мое письмо. Ты знаешь, мы все уезжаем.
Генри бодро кивнул, чтобы не расстроить Кейко еще сильней.
— На следующей неделе нас везут в Минидоку. Многие семьи с других участков уже уехали. Как бы и хотела, чтобы ты поехал с нами!
— Я тоже, — сказал Генри.
— Но не могу. Ты ведь думала об этом, да?
— О том, чтобы ты уехал с нами или я с тобой?
— Все равно.
— Мне некуда ехать, Генри. Нихонмати больше нет. И с родными я не могу расстаться. Как и ты. Я все понимаю. Мы с тобой похожи.
— Дома меня ничего не держит. Но и с тобой я не могу поехать, хотя, если честно, подумывал, что сумею смешаться с толпой и пристроиться к вам. Пара пустяков. Но я китаец, а не японец. Все сразу узнают. А я не могу скрывать, кто я такой. И родители мои тут же поймут, куда я подевался. Тогда уж точно будет плохо.
— А как ты сюда попал? С миссис Битти?
— Просто пришел повидать тебя. С глазу на глаз. И еще попросить прощения за тот первый день в школе.
— Не понимаю…
— Я тебя боялся. Честное слово. Боялся отца, того, что он скажет или сделает. Он столько всего про японцев наговорил — я не знал, что и думать. У меня ведь не было прежде друзей среди японцев, тем более… — Генри не мог заставить себя произнести «подруг», но Кейко и так все поняла.
Она улыбнулась, карие глаза смотрели на него в упор, не мигая.
— Мы теперь долго не увидимся — очень долго. Неизвестно, когда ты вернешься и пустят ли тебя обратно, ведь кое-кто из сенаторов хочет отправить вас в Японию.
— Верно. — кивнула Кейко. — Но я буду писать тебе — если захочешь. Твой отец знает про письма?
Генри покачал головой.
— Прости, что из-за меня у тебя столько неприятностей, — сказала Кейко. — Я не буду писать, если от моих писем у вас разлад в семье.
— Мне скоро тринадцать. Отец в мои годы уехал из дома и нашел работу в Китае. Я уже взрослый, могу сам принимать решения.
Кейко подалась к нему:
— И что же ты решил, Генри?
Он подыскивал слова. На уроках английского в Рейнире не учили ничему подобному. Он видел в кино, как главный герой обнимает девушку, тогда обязательно звучит красивая музыка. Хорошо бы обнять Кейко, прижать к себе и не отпускать. Но Генри вырос в семье, где даже самые бурные чувства принято выражать кивком, в крайнем случае улыбкой. Он считал, что таковы все семьи, все люди. — пока не встретил Кейко и ее родных.
— Я… я просто…
Он должен отпустить ее, у нее своя семья, свой народ, своя жизнь.
— Я буду по тебе скучать. — Генри спрятал руки в карманы.
Кейко поникла.
— Ты и не представляешь, как я буду скучать, Генри.
Генри просидел еще час, слушая рассказы Кейко о всяких мелочах: какие игрушки мастерил отец для ее братишки, как старушка за стеной мешала всем спать — ночь напролет храпела и пукала, а сама спала как убитая. Время летело. Они больше не заговаривали ни о своих чувствах, ни о скорой разлуке. Они были вместе, но их будто разделяла колючая проволока: Генри по одну сторону, Кейко по другую.
38
Чужой 1942
Домой ехали в полном молчании. В последний раз Генри смотрел в окно на закат над лагерем «Гармония». Смотрел, как за полями показался завод «Боинг»: огромные корпуса, затянутые камуфляжной сеткой, — жалкая попытка скрыть целые фабрики от вражеских бомбардировщиков. Генри не произнес ни слова, молчала и миссис Битти, — должно быть, из сострадания. Она оставила Генри наедине с его мыслями, а все мысли были о Кейко.
Когда последнюю партию японцев переправят во внутренние лагеря, «Гармония» вновь станет местом Вашингтонской ярмарки, как раз накануне сбора урожая. Дрогнет ли чье-нибудь сердце, задумается ли кто-нибудь, зайдя в павильон полюбоваться коровами-медалистками? Вспомнит ли хоть кто-то, что два месяца назад здесь жили целые семьи? Сотни семей.
А что теперь? Через несколько дней Кейко отправится в Минидоку, штат Айдахо. В небольшой трудовой лагерь в горах, на границе с Орегоном. Ближе, чем Кристал-Сити, штат Техас, но все равно на краю света.
Простились они сдержанно. Решив отпустить Кейко, Генри держался отчужденно, он боялся причинить лишнюю боль и ей, и себе. Кейко — его лучший друг. Больше чем друг. Намного больше. Мысль о разлуке разрывала сердце, но признаться в своих чувствах, а потом расстаться было выше его детских сил.
Он лишь махнул ей на прощанье и улыбнулся. Даже не обнял ее. Кейко же быстро отвернулась. Он поступил правильно, разве нет? Отец однажды сказал: самый тяжелый выбор в жизни — не между хорошим и плохим, а между хорошим и лучшим. Лучшее — отпустить ее. Так и поступил Генри.
При всем при том его мучили сомнения.
Как ни странно, его отсутствия никто не заметил. А если и заметили, то всем было не до него. С отъездом заключенных солдатам и лагерным рабочим хотелось лишь одного — вернуться к обычной жизни. Они исполнили долг и могут забыть о грязном деле раз и навсегда.