— А с этой парочкой что делать? — спросил агент плотного мужчину в темно-коричневом костюме, на вид старшего из всех.
— Что у нас там? — Человек в коричневом костюме спрятал оружие в кобуру, снял шляпу, потер плешь. — Мелковаты для шпионов.
Генри не спеша распахнул куртку, показал значок. «Я китаец».
— Черт, Рэй, ты по ошибке сцапал двух китаез. Они, наверно, здесь на кухне работали. Твое счастье, что не пришлось с ними драться, они бы тебе показали!
— Не трожьте ребятишек, они у меня работают! — Оскар, протиснувшись мимо Шелдона, продирался сквозь поредевшую толпу к агентам, стоявшим рядом с Генри. — Я не для того с Юга приехал, чтоб смотреть на такое обращение с людьми!
Все расступились перед ним. Лишь два агента помоложе убрали пистолеты, освобождая руки, чтобы скрутить старика; еще один подоспел на подмогу с наручниками. Оскар вырвался, толкнул одного плечом, едва не перебросив через столик: бокалы мартини со звоном полетели на пол, усеяли пол мокрыми осколками.
Шелдон кинулся разнимать дерущихся, вклинился между агентами и Оскаром, защищая то ли Оскара от агентов, то ли агентов от разъяренного старика. Агенты выкрикивали угрозы, но отступили. Японцев схватили — а громить алкогольный притон и драться с его хозяином незачем.
— За что вы их арестовали? — услышал Генри сквозь шум тихий голос Кейко. Дверь, через которую вывели господина Тояму, захлопнулась, и больше ни лучика не проникало в зал с улицы.
Человек в коричневом костюме надел шляпу — дело сделано, можно уходить.
— Лазутчики, детка. Министр военно-морских сил сообщил, что на Гавайях поймали японских шпионов — все местные. Здесь другое дело. Отсюда рукой подать до Бремертона, где полно кораблей. — Он махнул в сторону залива Пьюджет-Саунд.
Генри сверлил глазами Кейко, будто внушая ей: «Прошу, молчи. Не говори, что тот человек, господин Тояма, твой учитель».
— Что с ними будет? — спросила Кейко робко, с тревогой.
— Если их признают виновными в государственной измене, то казнят, а если нет, то пара лет в уютной, безопасной тюремной камере.
— Но он не шпион, он…
— Уже темно, пошли, — перебил Генри, потянув Кейко за рукав. — Нам нельзя опаздывать.
Кейко вскинулась:
— Но…
— Нам пора. Идем. — Генри потащил ее к выходу. — Ну же…
Дюжий агент, стоявший у главного выхода, отступил, пропуская их. Генри оглянулся: Шелдон вел вдоль сцены Оскара, умоляя не шуметь. Шелдон обернулся и махнул им: убирайтесь живей!
Выйдя из клуба и миновав ряд черных полицейских машин, Генри и Кейко поднялись на крыльцо дома напротив. Оттуда они наблюдали, как полицейские разгоняют толпу. Белый репортер делал записи и щелкал фотоаппаратом. Вспышка то и дело выхватывала из тьмы фасад клуба. Фотограф достал платок, выкрутил сгоревшую лампочку, швырнул на асфальт, раздавил каблуком. Он забрасывал вопросами стоявшего рядом полицейского, а тот на все отвечал: «Без комментариев».
— Не могу смотреть. — Кейко направилась прочь.
— Прости, что тебя привел, — сказал Генри по дороге к Саут-Мэйн-стрит, где их пути расходились. — Жаль, наша «ночь века» не удалась.
Кейко замерла, глянула на Генри, на значок, что дал ему отец.
— Ты китаец, Генри?
Генри кивнул, не зная, что ответить.
— Ну и ладно. Будь кем хочешь. — Она обиженно отвернулась. — А я американка.
13
Я японец 1986
Генри разбудил шум полицейской машины, далекий вой сирены. Он немного вздремнул в автобусе по пути с Озерного кладбища в Международный район. Генри зевнул, прикрыв рот рукой, и глянул в окно.
Весь район к северо-востоку от Кингдом он про себя называл просто китайским кварталом. Так звался он в годы его детства, под этим именем навсегда и остался для него — несмотря на засилье вьетнамских караоке-клубов, корейских видеомагазинов и суши-баров, куда захаживали в основном белые.
Марти о детстве отца знал немного. Генри упоминал о своих юных годах лишь мимоходом, когда заводил речь о собственных родителях — чаще о бабушке Марти, а иногда о дедушке, которого Марти не застал. Отец и сын мало говорили из-за многолетней привычки к уединению. Генри рос единственным ребенком, не с кем было болтать, делиться мыслями. И с Марти та же история. Все неловкие приемы, что были в ходу у Генри с отцом, передались и Марти. Долгие годы Этель служила между ними мостиком, а теперь Генри предстоит преодолевать пропасть самому. Только большой вопрос, что и когда можно рассказывать сыну. Генри вырос в китайской семье, где внешние приличия и этикет — самое главное. Со своими родителями он не разговаривал — точнее, почти не разговаривал — целых три года, чуть ли не всю войну.
А теперь Генри втайне мечтал открыть сыну душу. Рассказать, как несправедливо обошлась с ними жизнь и как удивительно, что они приняли все как есть и постарались извлечь лучшее из своего положения. Он мечтал рассказать сыну о Кейко — и об отеле «Панама». Но Этель не стало всего полгода назад. На самом деле ее нет уже семь с половиной лет, но Марти все равно бы не понял. Еще не время с ним делиться. Да и что ему сказать? Пока непонятно.
Вспоминая разрисованный бамбуковый зонт, Генри силился примирить свои чувства — горечь утраты Этель и надежду хоть что-то отыскать в подвале разрушенного отеля. Он давно оплакал то, что много лет хранилось там, под самым его носом, а теперь спрашивал себя, на что он может надеяться и многое ли способен выдержать. Но дольше ждать нет смысла — прошло уже несколько дней, и о находках в отеле успели забыть. Пора разузнать самому.