Генри поблагодарил ее, огорченный, что не удалось найти ничего из вещей Кейко и ее семьи. Впрочем, еще не все потеряно. Много лет он ходил мимо, не подозревая, что в отеле сохранилось хоть что-то ценное. Считал, что все давно возвращено владельцам, — и, смирившись, пытался жить дальше. Строить будущее. Но, глядя на горы коробок, что предстояло обыскать, он чувствовал присутствие Кейко. Частичка ее осталась здесь. Где-то рядом. Он попытался воскресить в памяти ее голос. Где-то здесь. Я знаю.
Вспомнил он и об Этель. Что сказала бы она? Как отнеслась бы к тому, что он роется здесь, ворошит прошлое? И чем дальше, тем яснее понимал он то, что знал с самого начала. Этель одобряла все, что доставляло Генри радость. И сейчас поддержала бы его. Сейчас — тем более.
— Я приду на будущей неделе, в это же время, можно? — спросил Генри.
Миссис Пэттисон кивнула и провела его наверх.
Генри сощурился, привыкая к дневному свету, к свинцово-серому небу Сиэтла, заглядывавшему в окна вестибюля. Все вокруг — и город, и небо — будто ожило, засветилось. Все казалось таким современным в сравнении с островком прошлого там, внизу. Выйдя из отеля, Генри посмотрел на запад, где садилось солнце, заливая край небес жженой охрой. Время летит, но даже у самых унылых и ненастных дней случаются прекрасные завершения.
18
Подружка Марти 1986
Весь следующий день Генри курсировал по китайскому кварталу — то в парикмахерскую, то в булочную, лишь бы пройти еще раз мимо отеля «Панама». Всякий раз он заглядывал в открытые окна, но кроме рабочих в тучах пыли так ничего и не увидел. Добравшись наконец до дома, он застал на крыльце Марти. У сына был ключ, но он, как видно, не мог попасть в дом. Марти сидел на цементной ступеньке, скрестив на груди руки, нетерпеливо постукивая ногой.
Еще за обедом в ресторане Генри почуял, что с Марти творится неладное, но был слишком занят мыслями об отеле «Панама». И вот Марти здесь. Пришел поговорить начистоту. Сказать, что Генри плохо ухаживал за его матерью.
Последний год жизни Этель дался им очень тяжело. Пока у нее хватало сил занимать их обоих, отец и сын отлично ладили. Но когда Этель совсем сдала и замаячило слово «хоспис», начались серьезные споры.
— Пап, нельзя маме здесь оставаться — здесь пахнет стариками, — доказывал Марти.
Генри, устав спорить, тер глаза.
— Мы и есть старики.
— Ты был хоть раз в новом хосписе Мира? Там как на курорте! Разве не хочешь, чтобы мама провела остаток дней в хорошем месте? — Марти поднял глаза к потолку, грязно-желтому от многолетнего курения Этель. — У нас не дом, а свалка! Не хочу, чтобы мама здесь лежала, раз есть хорошие, современные больницы!
— Здесь ее дом, — отрезал Генри, вставая. — Никуда она отсюда не уедет. Она не захочет умирать в чужих стенах, как бы хорошо там ни было.
— Это твоя прихоть — держать ее здесь. Ты без нее жить не можешь — ты диктатор! — Голос Марти дрожал. — Ей там будут давать лекарства, пап, там есть сиделки…
Генри был зол, но не хотел доводить дело до очередной перебранки, тем более что за стеной спала Этель.
Из хосписа им привезли все необходимое, чтобы облегчить последние месяцы жизни Этель, — больничную кровать и большой запас морфина, атропина и ативана, чтобы снимать боли и тревогу. Из хосписа звонили ежедневно, навещала патронажная сестра, хотя и реже, чем надеялся Генри.
— Генри… — чуть слышно позвала Этель.
Они замерли. Вот уже неделю она не подавала голоса.
Генри прошел в спальню. Их спальню. Для Генри она так и осталась их общей, хотя сам он уже полгода спал на кушетке, а иногда — в мягком кресле у кровати Этель, но лишь в те ночи, когда ее мучили тревога, страх.
— Я здесь. Ш-ш… Я здесь… — шептал он, сидя на краешке кровати, сжимая иссохшую руку жены и пытаясь завладеть ее вниманием.
— Генри…
Этель смотрела широко раскрытыми глазами в окно спальни.
— Все хорошо, я здесь. — Генри поправил ей ночную сорочку, одеяло.
— Отвези меня домой, Генри, — молила Этель, стиснув ему руку. — Мне здесь так плохо, отвези меня домой…
Генри обернулся: в дверях стоял Марти.
С того дня их споры прекратились. Впрочем, как и разговоры.
— Пап, нам нужно поговорить.
Голос Марти отвлек Генри от горестных воспоминаний. Он поднялся на несколько ступенек и встал рядом с сыном, глядя ему прямо в глаза.
— Зайдем, присядем да поговорим по душам?
— Давай лучше здесь.
От Генри не укрылось, что Марти разглядывает его запыленную одежду.
— Где это ты так? В бейсбол играл, в роли мяча?
— Тебе есть что рассказать, и мне тоже. — Генри сел рядом с сыном, глядя, как наползает из-за деревьев длинная черная тень от горы Бикон-Хилл, во всю ширину улицы. Наверху, моргая, с тихим жужжанием оживали фонари.
— Пап, мы с тобой почти не говорили после маминой смерти, так?
Генри безропотно кивнул, готовясь выслушать град упреков.
— Я нажимал на учебу, старался тебя не разочаровать.
Генри не знал, куда деваться от стыда. Он был поглощен заботой об Этель — а о сыне забыл. Но даже если и забыл, то невольно.
— И я тобой горжусь!
— Знаю, пап. Я вижу, что ты гордишься. Вот я и оттягивал этот разговор. Во-первых, тебе с мамой было и без того тяжело, а во-вторых, я не знал, как ты отнесешься…