Не успел Генри ответить на свой же вопрос, как в дверь постучали раз, другой, вошел Марти, бросил на ходу: «Как жизнь, пап?» — и прямиком на кухню.
— Не вставай, я на минутку, только водички хлебну. Пешком топал от Капитолийского холма — ну, чтобы размяться; тебе бы тоже разминка не помешала, ты поправился после маминой смерти.
Генри глянул на свое округлившееся брюшко и приглушил звук телевизора. Он ждал, не скажут ли в новостях о сегодняшних находках в отеле «Панама», — нет, ни словечка. Видимо, важных новостей и без того хватает. На коленях он держал кипу старых фотоальбомов и школьных ежегодников — в пятнах плесени от влажного сиэтлского воздуха, подтачивавшего голые бетонные стены нижнего этажа, так и не дождавшиеся ремонта.
Генри редко виделся с сыном после смерти Этель. Марти учился на химическом факультете Сиэтлского университета — вот и хорошо, не пустится во все тяжкие, правда, и не пустит Генри в свою жизнь. Пока была жива Этель, это было не так важно, но теперь отстраненность сына делала глубже пустоту в душе Генри — будто стоишь у края пропасти, кричишь и напрасно дожидаешься эха. Если же Марти все-таки заявлялся домой, то лишь затем, чтобы постирать белье, отполировать воском машину или стрельнуть деньжат — в чем Генри никогда не отказывал.
Генри много лет бился на два фронта — ухаживал за Этель и платил за учение сына. Хоть Марти и получал небольшую стипендию, без образовательного кредита было не обойтись, а когда Генри досрочно ушел на пенсию из компании «Боинг», чтобы ухаживать за Этель, он стал прямо-таки богачом — но лишь на бумаге. Для кредиторов Марти был сыном состоятельных родителей, но не кредиторы же платят за лечение! Этель не стало, и остатка денег едва хватило на достойные похороны, — по мнению Марти, лишние расходы.
Генри утаил от сына вторую закладную — чтобы Марти мог доучиться, когда кончится образовательный кредит. К чему его беспокоить? Зачем взваливать на него лишний груз? Хватит с него и забот с учебой. Как всякий любящий отец, Генри стремился дать сыну лучшее, пусть они и редко перебрасывались словом.
Генри разглядывал альбомы — выцветшие напоминания о школьных годах, — ища лицо, которого там быть не могло. «Я стараюсь не жить прошлым. — думал Генри, — и все-таки прошлое живет во мне». Он поднял голову и посмотрел на Марти, вошедшего в комнату с высоким бокалом зеленого чая со льдом. Присев было на диван, Марти тут же переместился в потертое мамино кресло из искусственной кожи, прямо напротив Генри, а Генри рад был видеть кого-то… все равно кого… на месте Этель.
— Чая со льдом больше нет? — спросил Генри.
— Нет, — ответил Марти, — последний бокал — для тебя, пап.
Марти опустил бокал на нефритовую подставку рядом с Генри. И Генри осознал, насколько он постарел душой, очерствел за эти месяцы после похорон. Дело не в Марти. Дело в нем самом — не мешало бы почаще выбираться из дома. Что ж, начало положено.
Но в ответ лишь промямлил «спасибо».
— Прости, что давно не заходил. С экзаменами аврал, да и не хотелось транжирить ваши с мамой деньги.
Генри покраснел, в тот же миг потухла шумная старая печь. Дом начал остывать.
— Это тебе, в благодарность. — Марти протянул конверт лай си, ярко-алый, с тисненым узором из золотой фольги.
Генри взял подарок.
— Конверт с деньгами на счастье? Решил вернуть долг?
Марти улыбнулся, поднял брови.
— Можно сказать, да.
Неважно, что в конверте. Забота сына тронула Генри. Он коснулся золотой печати с кантонским иероглифом, означавшим «процветание». Внутри оказался сложенный листок с оценками Марти. Средний балл — 4.0.
— Я заканчиваю summa cum laude , с высшим отличием.
Тишина, лишь еле слышный гул приглушенного телевизора.
— Ты что, пап?
Генри вытер глаза.
— Может, придет и мой черед занимать у тебя.
— Если когда-нибудь решишь доучиться в университете, с радостью помогу деньгами, пап, — станешь студентом.
Студент. К этому слову у Генри было особое отношение, и лишь отчасти потому, что он так и не доучился. В 1949 году он оставил Вашингтонский университет и поступил на завод «Боинг» учеником чертежника. Программа «Боинг» открывала большие возможности, но Генри сознавал, что истинная причина его ухода другая — горькая, печальная. Среди однокурсников он так и остался чужим.
Среди однокурсников он так и остался чужим. Одинокое детство наложило печать и на его студенческие годы. Сверстники не давили на него. Просто отвергали.
Листая выпускной альбом шестого класса, Генри вспоминал школу — все, что любил и ненавидел. Чужие лица всплывали в памяти, словно в старом кино. Недобрые взгляды тогдашних обидчиков — как обманчивы их невинные улыбки на школьной фотографии! Рядом с общим снимком класса столбик имен — те, кого нет на фото. Генри отыскал в списке свое имя. Его в самом деле не было среди улыбающихся ребят, но он был там в тот день. Весь день.
3
Я китаец 1942
В двенадцать лет Генри Ли перестал разговаривать с родителями. Не по детской прихоти, а по их же просьбе. Во всяком случае, так он понял. Родители попросили… нет, велели больше не обращаться к ним на родном китайском. Шел 1942 год, и отец с матерью мечтали, чтобы сын выучил английский. Тем сильнее растерялся Генри, когда отец приколол к его школьной рубашке значок «Я китаец». Что за ерунда! Зачем это надо? — удивлялся Генри. Национальная гордость завела отца слишком далеко.