— Простите, я шел домой…
Полицейский выудил из-под машины фотографию, направил на нее луч фонарика, показал Генри — замусоленный снимок японского офицера, с мечом на боку, под белым флагом с кругом в центре.
— «Домой» — это куда? Ты знаешь, что можешь угодить за решетку за то, что гуляешь после комендантского часа?
Генри, нашарив на рубашке значок, показал полицейскому:
— Я китаец, это одна девочка в школе попросила… — Не знаешь, что сказать, — скажи правду. — Моя подружка, попросила оставить у себя. Она японка, но родилась в Америке.
Шпионы и предатели бывают всякие, только не шестиклассники с тележкой, полной семейных фотокарточек.
Полицейский пошарил в груде фотографий, полистал альбомы. Ни секретных снимков ангаров, ни судоверфей крупным планом. Свадьбы, увеселительные поездки, разве что кое-где люди одеты в кимоно, только и всего.
Генри зажмурился, ослепленный лучом фонарика: патрульный посветил сперва на значок, потом — ему в лицо. Самого патрульного было не разглядеть, лишь черный силуэт с серебряной эмблемой.
— Где ты живешь?
Генри указал в сторону китайского квартала:
— На Саут-Кинг.
Если отец увидит его в сопровождении полицейского, с тележкой японских фотографий, это страшнее тюрьмы. Лучше уж сразу в тюрьму.
Полицейский что-то недовольно буркнул. Ночь и так выдалась беспокойная, работы по горло — не хватало еще возиться с китайчонком, превысившим скорость на тележке!
— Ладно, иди домой, парень, барахло свое не забудь.
И только попадись мне еще ночью!
Кивнув. Генри поковылял прочь, толкая перед собой тележку. До дома всего квартал. Не оглядываясь, он шел все быстрей и быстрей, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.
Через четверть часа Генри уже был у себя в комнате и задвигал нижние ящики комода. Семейные альбомы Окабэ в надежном месте. Выпавшие фотографии он сунул в альбомы, потом разложит по порядку. Тележка Кейко нашла приют под пожарной лестницей в переулке за домом Генри.
Генри залез в постель. Потер шишку на лбу — с гусиное яйцо, наверное. Разгоряченный после пережитого, Генри оставил окно спальни открытым. Пахло дождем, из порта доносились гудки и звонки паромов, совершавших последние рейсы. Откуда-то издалека несся свинг — может, даже из клуба «Черный лось».
23
Чай 1986
Генри оторвал взгляд от газеты и улыбнулся, увидев в окно Марти с невестой. Они зашли в крохотное кафе на первом этаже отеля «Панама», где над входом висели японские колокольчики.
— С каких это пор ты стал захаживать в японские кафешки? — спросил Марти, пододвинув Саманте черный плетеный стул.
Генри невозмутимо свернул газету.
— Я тут завсегдатай.
— Давно ли? — изумился Марти.
— С прошлой недели.
— Начинаешь жизнь с чистого чайного листа? Хорошая новость! — Марти повернулся к Саманте: — Раньше папу сюда было не заманить. Он терпеть не мог ходить в этот район — отсюда до парка «Кобэ», рядом с тем новым театром, «Ниппо-Кон»…
— «Ниппон-Кан», — поправил Генри.
— Да, точно. Я даже дразнил папу японофобом — он как огня боялся всего японского. — Марти в притворном ужасе замахал руками.
— Почему? — спросила Саманта.
Официантка принесла свежезаваренный чай, и Марти наполнил две чашки — для Генри и Саманты. Генри, в свой черед, подлил чаю Марти. Генри следовал обычаю: наполняй не свою чашку, а чужие, и тебе ответят любезностью на любезность.
— Папин отец, мой дедушка, был ярый консерватор. Вроде китайского Фаррахана[1]. Местная знаменитость. Собирал деньги на войну с Японией. С начала до конца войны на Тихом океане помогал Северному Китаю. В те годы все только о войне и твердили — да, пап?
— Это. Еще. Мягко. Сказано… — ответил Генри, прихлебывая чай из маленькой чашечки, которую держал обеими руками.
— В детстве папу не пускали в японский квартал. Ни под каким видом. Заявись он домой, попахивая васаби, его выставили бы за дверь. Или что-нибудь в этом духе.
Саманта явно заинтересовалась:
— Так вот почему вы не ходили в японский квартал — из-за отца?
Генри кивнул:
— Времена были другие. Году в 1890-м конгресс издал закон об иммиграции — китайцам запретили въезжать в страну. В те времена найти работу было тяжело. Китайцы, как мой отец, привыкли работать много и за гроши, а когда на здешних рыбозаводах появились консервные автоматы, их окрестили «железными китайцами». И все равно местным предприятиям нужна была дешевая рабочая сила, поэтому они обходили закон — приглашали японских эмигрантов. И не только рабочих, но и молодых девушек. Японский квартал процветал, а в китайской общине наступил застой. Отец возмущался. А когда Япония вторглась в Китай…
— Ну а потом? Когда вы выросли… а вашего отца не стало? Не казалось ли вам, что все, никаких запретов больше нет, делай что хочешь? Мне бы на вашем месте, ей-богу, казалось. Я от одного слова «нельзя» с ума схожу, даже если мне на самом деле не нужно запретное.
Генри посмотрел на сына — тот ждал ответа на вопрос, который сам никогда не решался задать.
Генри посмотрел на сына — тот ждал ответа на вопрос, который сам никогда не решался задать.
— В моем детстве большую часть Международного района занимал японский квартал — по-тогдашнему, Нихонмати. Огромный квартал, куда отец меня не пускал. Место это… — Генри задумался, подбирая слова, — место это было овеяно тайной. Но за годы многое изменилось. В те времена было запрещено продавать дома эмигрантам — везде, кроме отдельных районов. Вот и появились целые кварталы итальянцев, евреев, чернокожих — так повелось. А когда выслали японцев, на их место хлынули эти люди. Вот так мечтаешь пропустить стаканчик в каком-нибудь баре, а как стукнуло тебе двадцать один — бар превратили в цветочный магазин. Все уже не то.