Никто не ответил, но Генри все равно открыл дверь. Шелдон спал полулежа на высокой больничной кровати; щеки, некогда упругие, надувавшиеся шарами, когда он играл на саксофоне, висели складками. К запястью тянулась капельница, приклеенная пластырем к морщинистой, сухой как бумага коже. Прозрачная пластмассовая трубка шла через ухо к носу, вдувая в легкие кислород.
Молоденькая медсестра, из новеньких, подошла к Генри, коснулась его руки.
— Вы друг или родственник? — шепнула она ему в самое ухо, чтобы не разбудить Шелдона.
Генри — китаец, Шелдон — ясное дело, нет. Они совсем не похожи. Ни капли.
— Дальний родственник, — ответил Генри.
Этого оказалось достаточно.
— Ему как раз пора принимать лекарства, — объяснила медсестра. — Так что вы вовремя. Он, наверное, вот-вот проснется. Если вам что-нибудь нужно, я здесь, за дверью.
Генри оставил дверь полуоткрытой. В комнате горел лишь декоративный светильник с ярко-малиновой дужкой наверху, да светились огоньки на мониторах аппаратуры. Сквозь щель в шторах в комнату заглядывал облачный день.
На стене висела сорокапятка в пыльной рамке — сингл, записанный ансамблем Шелдона в конце пятидесятых, рядом — фотографии Шелдона с семьей, детьми, внуками. Дверь ванной и стена, у которой стоял телевизор, были заклеены детскими рисунками. На ночном столике лежали стопки фотографий и нот.
Генри сел в видавшее виды кресло у кровати и стал разглядывать открытку с днем рождения. На прошлой неделе Шелдону исполнилось семьдесят четыре.
Один из мониторов пискнул раз-другой и затих.
Генри наблюдал за Шелдоном. Сначала в беззвучном зевке открылся рот, потом — глаза, заморгали, привыкли к свету. Шелдон сосредоточил взгляд на Генри и улыбнулся, обнажив золотой зуб.
— Ну-ну… заждался небось?
Шелдон пригладил редкие седые волосы, заворочался в постели.
— Только что зашел.
— Уже воскресенье?
После смерти Этель Генри завел обычай приезжать по воскресеньям и смотреть с Шелдоном матчи его любимой футбольной команды. Медсестра усаживала Шелдона в кресло-каталку, и они спускались в просторную комнату отдыха с огромным телевизором. Но за последние недели Шелдон сильно сдал, и они смотрели футбол у него в комнате, в тишине и покое. Иногда Генри тайком приносил Шелдону жареные куриные крылышки, суп из моллюсков и другие его любимые лакомства из запрещенных медсестрами. Только не сегодня.
До воскресенья было далеко, футбол не показывали, и Генри принес Шелдону другой гостинец.
— Нет, не воскресенье, — сказал Генри громко, чтобы Шелдон услышал и без слухового аппарата.
— Думаешь, до воскресенья не дотяну? — ухмыльнулся Шелдон.
Генри невольно улыбнулся.
— Я кое-что нашел — наверное, тебя порадует. То, что я искал… мы с тобой искали много лет.
В глазах Шелдона мелькнуло детское изумление. Генри уже и забыл, когда в последний раз Шелдон так смотрел.
— Сюрприз припас, да, Генри?
Генри с улыбкой кивнул. Старая пластинка Оскара Холдена значила для Шелдона не меньше, чем для него самого. По разным причинам она была дорога обоим. Оскар Холден перевернул музыкальную судьбу Шелдона в сорок втором году. Шелдон играл с ним еще год после воины, когда снова открылся клуб. А еще через несколько лет, после смерти Оскара, собрал собственную группу. Слава, заслуженная в выступлениях с Оскаром, принесла ему немало долгосрочных ангажементов и даже скромный контракт с местной студией звукозаписи.
— Ну ладно, я не молодею, а Рождество на носу…
— Я ее нашел, но, чтобы послушать, придется слегка повозиться.
— Подумаешь. — Шелдон постучал дрожащим пальцем по лбу: — Она звучит у меня в голове каждую ночь. Я слышал — я же там был, помнишь?
Генри достал из сумки старую пластинку, все в том же конверте. И пока Шелдон нашаривал на ночном столике очки, прочел:
— «Оскар Холден и…»
— «Полуночники», — закончил Шелдон.
Генри протянул пластинку другу. Тот прижал ее к груди и прикрыл глаза, будто слушая музыку, что звучала где-то, когда-то, давным-давно.
41
Ожидание 1942
Проснулся Генри на продавленном соломенном тюфяке, под плюханье дождевых капель, стекавших в корыто посреди единственной комнаты Окабэ. Справа за занавеской спали с одной стороны Кейко с братом, с другой — их родители.
Дождь мерно стучал по жестяной крыше — нежный, мелодичный перестук, будто во сне. Может, это и есть сон. Может быть, он дома, в своей постели, в комнате с видом на Кантонский бульвар, и окно приоткрыто, несмотря на мамины запреты. Генри закрыл глаза, принюхался — пахло дождем, но не морем и рыбой, как в Сиэтле. Он здесь. Он добрался до Минидоки. Мало того, он дома у Кейко.
Кейко не хотела его отпускать, а он не хотел уходить. И они встретились позади гостевого корпуса. Лагерь был задуман так, чтобы оттуда никто не сбежал, зато входить можно было свободно. Генри не ожидал, что зайти окажется так просто. Он лишь пообещал удивленному Шелдону: «Встретимся завтра!» — схватил стопку учебников, что носили учителя-квакеры, и прошел с ними вместе мимо поста. Единственный раз в жизни ему было на руку, что белые приняли его за японца.
Генри заворочался, потер глаза, зевнул было — да и застыл с открытым ртом. Кейко лежала на кровати, подперев руками подбородок, и смотрела на него. Всклокоченные волосы торчали во все стороны, но, как ни странно, ей это очень шло. Она улыбнулась, и Генри закрыл рот. Не верилось, что он здесь. И тем более не верилось, что ее родители не против. Его родители на их месте, пожалуй, вышвырнули бы его вон. Но Кейко пообещала, что все будет хорошо, — так оно и вышло. Ее родители были даже польщены, что в их новом доме, окруженном колючей проволокой, прожекторами и пулеметными вышками, настоящий гость.