— Так…-говорит этот недоросток. — А не можете ли вы пасти овец?
— Не могу ли я спасти овец? — удивился я.
— Да нет, не спасти, а пасти, — говорит он. — Ну, стеречь стадо.
— А, — говорю я, — понимаю! Сгонять их в кучу, как овчарка, и лаять,
чтоб не разбежались! Что ж, могу. Мне, по правде сказать, еще не приходилось
пастушествовать, но я не раз наблюдал из окна вагона, как овечки жуют на
лугу ромашки, и вид у них был не особенно кровожадный.
— Мне нужен пастух, — говорит овцевод. — А на мексиканцев я не очень-то
полагаюсь. У меня два стада. Можете хоть завтра с утра выгнать на пастбище
моих баранов — их всего восемьсот штук. Жалованье — двенадцать долларов в
месяц, харчи мои. Жить будете там же на выгоне, в палатке. Стряпать вам
придется самому, а дрова и воду будут доставлять. Работа не тяжелая.
— По рукам, — говорю я. — Берусь за эту работу, если даже придется
украсить голову венком, облачиться в балахон, взять в руки жезл и наигрывать
на дудочке, как делают это пастухи на картинках.
И вот на следующее утро хозяин ранчо помогает мне выгнать из корраля
стадо баранов и доставить их на пастбище в прерии, мили за две от усадьбы,
где они принимаются мирно пощипывать травку на склоне холма. Хозяин дает мне
пропасть всяких наставлений: следить, чтобы отдельные скопления баранов не
отбивались от главного стада, и в полдень гнать их всех на водопои.
— Вечером я привезу вашу палатку, все оборудование и провиант, —
говорит он мне.
— Роскошно, — говорю я. — И не забудьте захватить провиант. Да заодно и
оборудование. А главное, не упустите из виду палатку. Ваша фамилия, если не
ошибаюсь, Золликоффер?
— Меня зовут, — говорит он, — Генри Огден.
— Чудесно, мистер Огден, — говорю я. — А меня — мистер Персиваль
Сент-Клэр.
Пять дней я пас овец на ранчо Чиквито, а потом почувствовал, что сам
начинаю обрастать шерстью, как овца. Это обращение к природе явно обращалось
против меня. Я был одинок, как коза Робинзона Крузо. Ей-богу, я встречал на
своем веку более интересных собеседников, чем вверенные моему попечению
бараны. Соберешь их вечером, запрешь в загон, а потом напечешь кукурузных
лепешек, нажаришь баранины, сваришь кофе и лежишь в своей палатке величиной
с салфетку да слушаешь, как воют койоты и кричат козодои.
На пятый день к вечеру, загнав моих драгоценных, но малообщительных
баранов, я отправился в усадьбу, отворил дверь в дом и шагнул за порог.
— Мистер Огден, — говорю я. — Нам с вами необходимо начать общаться.
Овцы, конечно, хорошая штука — они оживляют пейзаж, и опять же с них можно
настричь шерсти на некоторое количество восьмидолларовых мужских костюмов,
но что касается застольной беседы или чтобы скоротать вечерок у камелька,
так с ними помрешь с тоски, как на великосветском файвоклоке. Если у вас
есть колода карт, или литературное лото, или трик-трак, тащите их сюда, и мы
с вами займемся умственной деятельностью.
Я сейчас готов взяться за любую
мозговую работу — вплоть до вышибания кому-нибудь мозгов.
Этот Генри Огден был овцевод особого сорта. Он носил кольца и большие
золотые часы и тщательно завязывал галстук. И физиономия у него всегда была
спокойная, а очки на носу так и блестели. Я видел в Мэскоги, как повесили
бандита за убийство шестерых людей. Так мой хозяин был похож на него как две
капли воды. Однако я знавал еще одного священника, в Арканзасе, которого
можно было бы принять за его родного брата. Но мне-то в общем было
наплевать. Я жаждал общения — с праведником ли, с грешником — все одно, лишь
бы он говорил, а не блеял.
— Я понимаю, Сент-Клэр, — отвечает Огден, откладывая в сторону книгу. —
Вам, конечно, скучновато там одному с непривычки. Моя жизнь, признаться,
тоже довольно однообразна. Хорошо ли вы заперли овец? Вы уверены, что они не
разбегутся?
— Они заперты так же прочно, — говорю я, — как присяжные, удалившиеся
на совещание по делу об убийстве миллионера. И я буду на месте раньше, чем у
них возникнет потребность в услугах сиделки.
Тут Огден извлек откуда-то колоду карт, и мы с ним сразились в казино.
После пяти дней и пяти ночей заточения в овечьем лагере я почувствовал себя,
как гуляка на Бродвее. Когда мне шла карта, я радовался так, словно
заработал миллион на бирже, а когда Огден разошелся и рассказал анекдот про
даму в спальном вагоне, я хохотал добрых пять минут.
Все в жизни относительно, вот что я скажу. Человек может столько
насмотреться всякой всячины, что уже не повернет головы, чтобы поглядеть,
как горит трехмиллионный особняк, или возвращается с гастролей Джо Вебер,
или волнуется Адриатическое море. Но дайте ему только попасти немножко овец,
и он будет кататься со смеху от какой-нибудь песенки, вроде «Барабан, не
барабань, я не встану в эту рань» — и получать искреннее удовольствие от
игры в карты с дамами.
Словом, дальше — больше. Огден вытаскивает бутылку бурбонского, и мы
окончательно предаем забвению наших овец.
— Вы помните, — говорит Огден, — примерно месяц назад в газетах писали
о нападении на Канзас-Техасский скорый? Было похищено пятнадцать тысяч
долларов кредитными билетами, а проводник почтового вагона ранен в плечо. И,
говорят, все это дело рук одного человека.
— Что-то припоминаю, — говорю я. — Но такие вещи случаются настолько
часто, что мозг рядового техасца не в состоянии удержать их в памяти. И что
ж, преступник был застигнут на месте преступления? Или изловлен, схвачен,
предан в руки правосудия?
— Он удрал, — говорил Огден. — А сегодня я прочел в газете, что полиция
напала на его след где-то в наших краях. Все похищенные банкноты были,
оказывается, одной серии — первого выпуска Второго Национального банка
города Эспинозы. Проследили, где грабитель менял эти банкноты, и след привел
сюда.
Огден наливает себе еще бурбонского и пододвигает бутылку мне.
— Что ж, — говорю я, отхлебнув глоточек этого царского напитка, — для
железнодорожного налетчика не так уж глупо придумано — укрыться на время в
здешней глуши.