Я молча направился к ней. Собранные ею цветы тихо
посыпались у нее из рук на траву.
— Я знала, что вы придете, Джим, — звонким голосом проговорила она. —
Отец не позволял мне писать, но я знала, что вы придете.
Что произошло потом, — это я предоставляю вам угадать; ведь там, на
другом берегу реки, стоял мой фургон с парой лошадей.
Я часто задумывался над тем, какая польза человеку от чрезмерной
образованности, если он не может употребить ее для собственной пользы. Если
от нее выигрывают только другие, то какой же в ней смысл.
Ибо Мэй Марта Мангэм живет под моим кровом. Посреди дубовой рощи стоит
дом из восьми комнат; есть и рояль с пианолой, а в загородке имеется
некоторое количество телок, которое со временем вырастет в стадо из трех
тысяч голов.
А когда я вечером приезжаю домой, то оказывается, что моя трубка и
туфли так засунуты куда-то, что нет никакой возможности их отыскать.
Но разве это так уж важно?
Без вымысла
Перевод Г. Конюшкова
Чтобы предубежденный читатель не отшвырнул сразу же эту книгу в самый
дальний угол комнаты, я заранее предупреждаю, что это — не газетный рассказ.
Вы не найдете здесь ни энергичного, всезнающего редактора, ни
вундеркинда-репортера только что из деревни, ни сенсации, ни вымысла —
ничего.
Но если вы разрешите мне избрать местом действия для первой сцены
репортерскую комнату «Утреннего маяка», то в ответ на эту любезность я в
точности сдержу все данные мною выше обещания.
В «Маяке» я работал внештатным сотрудником и надеялся, что меня
переведут на постоянное жалованье. В конце длинного стола, заваленного
газетными вырезками, отчетами о заседаниях конгресса и старыми подшивками,
кто-то лопатой — или граблями расчистил для меня местечко. Там я работал. Я
писал обо всем, что нашептывал, трубил и кричал мне огромный город во время
моих прилежных блужданий по его улицам. Заработок мой не был регулярным.
Однажды ко мне подошел и оперся на мой стол некто Трипп. Он что-то
делал в печатном отделе, — кажется, имел какое-то отношение к иллюстрациям;
от него пахло химикалиями, руки были вечно измазаны и обожжены кислотами.
Ему было лет двадцать пять, а на вид — все сорок. Половину его лица скрывала
короткая курчавая рыжая борода, похожая на коврик для вытирания ног, только
без надписи «Добро пожаловать». У него был болезненный, жалкий, заискивающий
вид, и он постоянно занимал деньги в сумме от двадцати пяти центов до одного
доллара. Больше доллара он не просил никогда. Он так же хорошо знал предел
своего кредита, как Национальный Химический банк знает, сколько H2O может
обнаружиться в результате анализа некоторых обеспечений. Присев на краешек
стола, Трипп стиснул руки, чтобы они не дрожали.
Присев на краешек
стола, Трипп стиснул руки, чтобы они не дрожали. Виски! Он всегда пытался
держаться беспечно и развязно, это никого не могло обмануть, но помогало ему
перехватывать взаймы, потому что очень уж жалкой была эта наигранность.
В тот день я выманил у ворчливого бухгалтера пять блестящих серебряных
долларов в виде аванса за рассказ, который весьма неохотно был принят для
воскресного номера. Поэтому если я и не состоял еще в мире со всей
вселенной, то перемирие во всяком случае было заключено, и я с жаром
приступил к описанию Бруклинского моста при лунном свете.
— Ну-с, Трипп, — сказал я, взглянув на него не слишком приветливо, —
как дела?
Вид у него был еще более несчастный, измученный, пришибленный и
подобострастный, чем обычно. Когда человек доходит до такой ступени
унижения, он вызывает такую жалость, что хочется его ударить.
— У вас есть доллар? — спросил Трипп, и его собачьи глаза заискивающе
блеснули в узком промежутке между высоко растущей спутанной бородой и низко
растущими спутанными волосами.
— Есть! — сказал я. — Да, есть, — еще громче и резче повторил я, — и не
один, а целых пять. И могу вас уверить, мне стоило немалого труда вытянуть
их из старика Аткинсона. Но я их вытянул, — продолжал я, — потому что мне
нужно было — очень нужно — просто необходимо — получить именно пять
долларов.
Предчувствие неминуемой потери одного из этих долларов заставляло меня
говорить внушительно.
— Я не прошу взаймы, — сказал Трипп. Я облегченно вздохнул. — Я думал,
вам пригодится тема для хорошего рассказа, — продолжал он, — у меня есть для
вас великолепная тема. Вы могли бы разогнать ее по меньшей мере на целую
колонку. Получится прекрасный рассказ, если обыграть как надо. Материал
стоил бы вам примерно один-два доллара. Для себя я ничего не хочу.
Я стал смягчаться. Предложение Триппа доказывало, что он ценит прошлые
ссуды, хотя и не возвращает их. Догадайся он в ту минуту попросить у меня
двадцать пять центов, он получил бы их немедленно.
— Что за рассказ? — спросил я и повертел в руке карандаш с видом
заправского редактора.
— Слушайте, — ответил Трипп — Представьте себе: девушка. Красавица.
Редкая красавица. Бутон розы, покрытый росой фиалка на влажном мху и прочее
в этом роде. Она прожила двадцать лет на Лонг-Айленде и ни разу еще не была
в НьюЙорке. Я налетел на нее на Тридцать четвертой улице. Она только что
переехала на пароме через Восточную реку. Говорю вам, она такая красавица,
что ей не страшна конкуренция всех мировых запасов перекиси. Она остановила
меня на улице и спросила, как ей найти Джорджа Брауна. Спросила, как найти в
Нью-Йорке Джорджа Брауна. Что вы на это скажете?
Я разговорился с ней и узнал, что на будущей неделе она выходит замуж
за молодого фермера Додда-Хайрэма Додда. Но, по-видимому, Джордж Браун еще
сохранил первое место в ее девичьем сердце.