— Ей предназначен более высокий удел, — сказал я, повторяя его фразу.
— Что может быть выше, — сказал Гудло, — чем жизнь в обществе
классиков, в атмосфере учености и культуры? Вы часто издевались над
образованностью. А сколько усилий пропало у вас даром из-за незнания
элементарной математики! Когда бы вы еще нашли свой клад, если бы мои знания
не осветили вам вашей ошибки?
— Сначала посмотрим, что нам скажут горки на том берегу, — отвечал я. —
Я все- таки еще не вполне уверовал в ваши отклонения. Меня с детства
приучили к мысли, что стрелка смотрит прямо на полюс.
Июньское утро выдалось ясное. Мы встали рано и позавтракали. Гудло был
в восторге. Пока я поджаривал грудинку, и декламировал что-то из Китса и
Келли, кажется, или Шелли. Мы собирались переправиться через реку, которая
здесь была лишь мелким ручейком, чтобы осмотреть многочисленные заросшие
кедром холмы с острыми вершинами на противоположном берегу.
— Любезный мой Уллис, — сказал Гудло, подходя ко мне, пока я мыл
оловянные тарелки, и хлопая меня по плечу, — дайте-ка мне еще раз взглянуть
на волшебный свиток. Если я не ошибаюсь, там есть указания, как добраться до
вершины того холма, который напоминает формой вьючное седло. На что оно
похоже, Джим? Я никогда не видал вьючного седла.
— Вот вам и ваше образование, — сказал я. — Я-то узнаю его, когда
увижу.
Гудло стал рассматривать документ, оставленный стариком Рэндлом, и
вдруг у него вырвалось отнюдь не университетское ругательное словцо.
— Подойдите сюда, — сказал он, держа бумагу на свет. — Смотрите, —
добавил он, ткнув в нее пальцем.
На синей бумаге, — до тех пор я этого не замечал, — выступили белые
буквы и цифры: «Молверн, 1898».
— Ну, так что же? — спросил я.
— Это водяной знак, — сказал Гудло. — Бумага эта была сделана в 1898
году. На документе же стоит 1863 год. Это несомненная подделка.
— Ну не думаю, — сказал я. — Рэндлы — люди простые, необразованные,
деревенские, на них можно положиться. Может быть, это бумажный фабрикант
подстроил какое- нибудь жульничество.
Тут Гудло Банке вышел из себя — насколько, разумеется, ему позволяла
его образованность. Пенсне его слетело с носа, и он яростно воззрился на
меня.
— Я вам часто говорил, что вы дурак, — сказал он. — Вы дали себя
обмануть какой- то грубой скотине. И меня в обман ввели.
— Каким же это образом я ввел вас в обман?
— Своим невежеством, — сказал он. — Я два раза отметил в ваших планах
грубые ошибки, которых вы, несомненно, избегли бы, поучись вы хоть в средней
школе. К тому же, — продолжал он, — я понес из-за этого мошеннического
предприятия расходы, которые мне не по карману.
Но теперь я с ним покончил.
Я выпрямился и ткнул в него большой разливательной ложкой, только что
вынутой из грязной воды.
— Гудло Банке, — сказал я, — мне на ваше образование в высокой степени
наплевать. Я и в других-то его еле выношу, а вашу ученость прямо презираю.
Что она вам дала? Для вас это — проклятие, а на всех ваших знакомых она
только тоску нагоняет. Прочь, — сказал я, — убирайтесь вы вон со всеми
вашими водяными знаками да отклонениями. Мне от них ни холодно, ни жарко. Я
от своего намерения все равно не отступлюсь.
Я указал ложкой за реку, на холм, имевший форму вьючного седла.
— Я осмотрю эту горку, — продолжал я, — поищу, нет ли там клада.
Решайте сейчас, пойдете вы со мной или нет. Если вас может обескуражить
какое-то отклонение или водяной знак, вы не настоящий искатель приключений.
Решайте.
Вдали, на дороге, тянувшейся по берегу реки, показалось белое облако
пыли. Это шел почтовый фургон из Гесперуса в Чико. Гудло замахал платком.
— Я бросаю это мошенническое дело, — кислым тоном сказал он. — Теперь
только дурак может обращать внимание на эту бумажку. Впрочем, вы, Джим,
всегда и были дураком. Предоставляю вас вашей судьбе.
Он собрал свои пожитки, влез в фургон, нервным жестом поправил пенсне и
исчез в облаке пыли.
Вымыв посуду и привязав лошадей на новом месте, я переправился через
обмелевшую реку и начал медленно пробираться сквозь кедровые заросли на
вершину горы, имевшей форму вьючного седла.
Стоял роскошный июньский день. Никогда еще я не видал такого количества
птиц, такого множества бабочек, стрекоз, кузнечиков и всяких крылатых и
жалящих тварей.
Я обследовал гору, имевшую форму вьючного седла, от вершины до подошвы.
На ней оказалось полное отсутствие каких-либо признаков клада. Не было ни
кучи камней, ни давнишней зарубки на дереве, — ничего, что указывало бы на
местонахождение трехсот тысяч долларов, о которых упоминалось в документе
старика Рэндла.
Под вечер, когда спала жара, я спустился с холма. И вдруг, выйдя из
кедровой рощи, я очутился в прелестной зеленой долине, по которой струилась
небольшая речка, приток Аламито.
С глубоким изумлением я увидел здесь человека. Я его сначала принял за
какого-то дикаря. У него была всклокоченная борода и лохматые волосы, и он
гнался за гигантской бабочкой с блестящими крыльями.
«Может быть, это сумасшедший, сбежавший из желтого дома», — подумал я.
Меня только удивляло, что он забрел сюда, так далеко от всяких центров науки
и цивилизации.
Потом я сделал еще несколько шагов и увидел на берегу речки весь
заросший виноградом домик. А на полянке с зеленой травой я увидел Мэй Марту
Мангэм; она рвала полевые цветы.
Она выпрямилась и взглянула на меня. В первый раз, с тех пор как я
познакомился с ней, я увидел, как порозовело ее лицо цвета белых клавишей у
новенького рояля.