Вот вы — разумеется, вас никто не назовет некрасивой, но это не
существенно. А я знал в Дюбюке одну девушку: лицо у нее было, что твой
кокосовый орех; но она умела два раза подряд сделать на турнике «солнце»,
не, перехватывая рук. А другая, глядишь, ни за что этого не сделает, хотя бы
у нее на цвет лица пошел весь урожай персиков в Калифорнии. Я видел девушек,
которые… э-э… хуже выглядели, чем вы, мисс Айлин; но что мне нравится в
вас, так это ваша деловитость. Вы всегда поступаете умно, никогда не
теряетесь: далеко пойдете. Мистер Хинкл на днях говорил мне, что вы ни разу
не приняли фальшивого доллара, с тех пор как сидите в кассе. По-моему, вот
такой и следует быть девушке; вот что мне по вкусу. Джекс тоже получил
улыбку.
— Благодарю, вас, мистер Джекс, — сказала Айлин. — Если бы вы только
знали, как я ценю, когда со мной искренни и когда мне не льстят. Мне так
надоело, что меня называют хорошенькой. Так приятно, по-моему, иметь друзей,
которые говорят тебе правду. Тут Айлин посмотрела на меня, и мне показалось
по ее взгляду, что она и от меня чего-то ждет. Мною овладело страстное
желание бросить вызов судьбе и сказать ей, что из всех прекрасных творений
великого мастера самое прекрасное — она; что она — бесценная жемчужина,
сверкающая в оправе из черной грязи и изумрудных прерий; что… что она
девушка первый сорт. Мне захотелось уверить ее, что мне все равно, будь она
безжалостна к своим родителям, как жало змеи, или не умей — она отличить
фальшивого доллара от седельной пряжки; что мне хочется лишь одного: петь,
воспевать, восхвалять, прославлять и обожать ее — за ее несравненную,
необычайную красоту.
Но я воздержался. Я убоялся той участи, что грозила льстецам. Ведь я
видел, как ее обрадовали хитрые и ловкие речи Бзда и Джекса. Нет. Мисс Хинкл
не из тех, кого могут покорить медовые речи льстеца. И потому я решил
примкнуть к прямым и откровенным. Я сразу впал в лживый дидактический тон.
— Во все века, мисс Хинкл, — сказал я, — несмотря на то, что у каждого
из них была своя поэзия, своя романтика, люди всегда преклонялись перед умом
женщины больше, чем перед ее красотой. Даже если взять Клеопатру, то мы
увидим, что мужчины находили больше очарования в ее государственном уме, чем
в ее наружности.
— Еще бы, — сказала Айлин. — Я видела ее изображение, ну и ничего
особенного, У нее был ужасно длинный нос.
— Разрешите мне сказать вам, мисс Айлин, — продолжал я, — что вы
напоминаете мне Клеопатру.
— Ну, что вы, у меня нос вовсе не такой длинный, — сказала она, широко
раскрыв глаза, и изящно коснулась своего точеного носика пухленьким
пальчиком.
— То есть, я… я имел в виду, — сказал я, — ее умственное
превосходство.
— Ах, вот что! — сказала она, и затем я тоже получил свою улыбку, как
Бэд и Джекс.
— Благодарю вас всех, — сказала она очень, очень нежным тоном, —
благодарю вас за то, что вы со мной говорите тик искренно и честно. И пусть
так будет всегда. Говорите мне просто и откровенно, что вы думаете, и мы все
будем наилучшими друзьями. А теперь, за то, что вы так хорошо со мной
поступаете, за то, что вы поняла, как я ненавижу людей, от которых слышу
одни комплименты, — за все это я вам спою и поиграю.
Разумеется, мы выразили ей нашу радость и признательность; но все же мы
предпочли бы, чтобы Айлин осталась сидеть в своей низкой качалке и позволила
нам любоваться собой. Ибо она далеко не была Аделиной Патти, — даже во время
самого прощального из прощальных турне этой прославленной певицы. У Айлин
был маленький воркующий голосок вроде голубиного; он почти заполнял
гостиную, когда окна и двери были закрыты и Бетти не очень сильно гремела
конфорками на кухне. Диапазон ее равнялся, по моему подсчету, дюймам восьми
клавиатуры; а когда вы слушали ее рулады и трели, вам казалось, что это
булькает белье, которое кипятится в чугунном котле у вашей бабушки.
Подумайте, как красива она была, если эти звуки казались нам музыкой!
Музыкальные вкусы Айлин отличались ортодоксальностью. Она норовила
пропеть насквозь всю кипу нот лежавшую на левом углу пианино: зарезав
какой-нибудь романс, она перекладывала его направо. На следующий день она
пела справа налево. Ее любимыми композиторами были Мендельсон, а также Муди
и Сэнки (5). По особому желанию публики она заканчивала программу песенками
«Душистые фиалки» и «Когда листья желтеют».
Когда мы уходили от Хинклов — часов в десять вечера, — мы обыкновенно
отправлялись к Джексу на маленькую, всю из дерева выстроенную станцию. Там
мы усаживались на платформе и болтали ногами, а сами старались выведать друг
у друга, в какую сторону больше склоняется сердце мисс Айлин. Таков уж
обычай соперников: они вовсе не избегают друг друга и не обмениваются
злобными взглядами; нет, они сходятся, сближаются и сговариваются; они
пускают в ход дипломатическое искусство, чтобы оценить силы неприятеля.
Как-то раз в Паломе появилась темная лошадка — некий молодой адвокат;
он сразу же завел себе огромную вывеску и начал чваниться. Звали его Винсент
С. Вэзи. Стоило только взглянуть на него — и становилось ясно, что он
недавно окончил юридический факультет где-нибудь на Юго-Востоке. Его длинный
сюртук, светлые полосатые брюки, черная мягкая шляпа и узкий белый галстук
кричали об этом громче всякого аттестата. Вэзи был смесью из Дэниэля
Вебстера, лорда Честерфилда, Бо Брюммеля и Джека Хорнера — того мальчика из
детской песенки, который ловко доставал лакомые кусочки. Появление его
вызвало в Паломе бум. На другой день после его приезда большая площадь
земли, прилегающая к городу, была обмерена и разделена на участки.
Разумеется, Вэзи нужно было, ради карьеры, сойтись с паломскими
гражданами и с окрестными жителями.