Я
теперь вижу, это вас не искусство расстроило. Вы познакомились с ним на
пароме, так ведь? Ну же, успокойтесь, Сесилия, милая, и расскажите все
своей… своей тете Хетти.
Но молодость и печаль должны сначала излить избыток вздохов и слез, что
подгоняют барку романтики к желанным островам. Вскоре, однако, прильнув к
жилистой решетке исповедальни, кающаяся грешница — или благословенная
причастница священного огня? — просто и безыскусственно повела свой рассказ.
— Это было всего три дня назад. Я возвращалась на пароме из
Джерси-Сити. Старый мистер Шрум, торговец картинами, сказал мне, что один
богач в Ньюарке хочет заказать миниатюру, портрет своей дочери. Я поехала к
нему, показала кое-какие свои работы. Когда я сказала, что миниатюра будет
стоить пятьдесят долларов, он расхохотался, как гиена. Сказал, что портрет
углем, в двадцать раз больше моей миниатюры, обойдется ему всего в восемь
долларов.
У меня оставалось денег только на обратный билет в Нью-Йорк. Настроение
было такое, что не хотелось больше жить. Вероятно, это видно было по моему
лицу, потому что, когда я заметила, что он сидит напротив и смотрит на меня,
мне показалось, что он все понимает. Он был красивый, но самое главное — у
него было доброе лицо. Когда чувствуешь себя усталой, или несчастной, или во
всем разуверишься, доброта важнее всего.
Когда мне стало так тяжело, что не было уже сил бороться, я встала и
медленно вышла через заднюю дверь каюты. На палубе никого не было. Я быстро
перелезла через поручни и — бросилась в воду. Ах, друг мой Хетти, вода была
такая холодная!
На одно мгновение мне захотелось вернуться в нашу «Валламброзу» и снова
голодать и надеяться. А потом я вся онемела, и мне стало все равно. А потом
я почувствовала, что в воде рядом со мной кто-то есть и поддерживает меня.
Он, оказывается, вышел следом за мной и прыгнул в воду, чтобы спасти меня.
Нам бросили какую-то штуку вроде большой белой баранки, и он заставил
меня продеть в нее руки. Потом паром дал задний ход, и нас втащили на
палубу. Ах, Хетти, мне было так стыдно — ведь топиться грешно, да к тому же
у меня волосы намокли и растрепались и выглядела я, как пугало.
К нам подошло несколько мужчин в синем, и он дал им свою карточку, и я
слышала, как он объяснил им, что я уронила сумочку у самого края парома и,
перегнувшись за ней через поручни, упала в воду. И тут я вспомнила, что
читала в газетах, что самоубийц сажают в тюрьму вместе с убийцами, и мне
стало очень страшно.
Потом какие то женщины увели меня в кочегарку, помогли мне обсушиться и
причесали меня. Когда мы причалили, он подошел и посадил меня в кэб. Он сам
промок до нитки, но смеялся, словно считал все это веселой шуткой. Он просил
меня сказать ему мое имя и адрес, но я не сказала — уж очень мне было
стыдно.
— Вы поступили глупо, дорогая, — ласково сказала Хетти. — Подождите, я
чуточку прибавлю огня. Эх, если бы у нас была хоть одна луковица!
— Тогда он приподнял шляпу, — продолжала Сесилия, — и сказал: «Очень
хорошо, но я вас все-таки найду.
Эх, если бы у нас была хоть одна луковица!
— Тогда он приподнял шляпу, — продолжала Сесилия, — и сказал: «Очень
хорошо, но я вас все-таки найду. Я намерен получить награду за спасение
утопающих». И он дал кэбмену денег и велел отвезти меня, куда я скажу, и
ушел. И вот прошло уже три дня, — простонала миниатюристка, — а он еще не
нашел меня!
— Потерпите, — сказала Хетти. — Ведь Нью-Йорк — большой город.
Подумайте, сколько ему нужно пересмотреть вымокших, растрепанных девушек,
прежде чем он сможет вас узнать. Мясо наше отлично тушится, но вот луку,
луку бы в него! На худой конец я бы даже чесноку положила.
Мясо с картофелем весело булькало, распространяя соблазнительный
аромат, в котором, однако, явно не хватало чего-то очень нужного, и это
вызывало смутную тоску, неотвязное желание раздобыть недостающий ингредиент.
— Я чуть не утонула в этой ужасной реке, — сказала Сесилия вздрогнув.
— Воды маловато, — сказала Хетти. — В жарком то есть. Сейчас схожу
принесу.
— А как хорошо пахнет! — сказала художница.
— Это Северная-то река хорошо пахнет? — возразила Хетти. — От нее
всегда воняет мыловаренным заводом и мокрыми сеттерами… Ах, вы про жаркое?
Да, все бы хорошо, вот только бы еще луку! А как вам показалось, деньги у
него есть?
— Главнее, мне показалось, что он добрый, — сказала Сесилия. — Я
уверена, что он богат, но это совсем не важно. Когда он платил кэбмену, я
заметила, что у него в бумажнике были сотни, тысячи долларов. А когда я
высунулась из кэба, то увидела, что он сел в автомобиль и шофер дал ему свою
медвежью доху, потому что он весь промок. И это было только три дня назад.
— Какая глупость! — коротко отрезала Хетти.
— Но ведь шофер не промок, — пролепетала Сесилия. — И он очень хорошо
повел машину.
— Я говорю, вы сделали глупость, — сказала Хетти, — что не дали ему
адреса.
— Я никогда не даю свой адрес шоферам, — надменно сказала Сесилия.
— А как он нам нужен! — удрученно произнесла Хетти.
— Зачем?
— Да в жаркое, конечно. Это я все насчет лука.
Хетта взяла кувшин я отправилась к крану в конце коридора.
Когда она подошла к лестнице, с верхнего этажа как раз спускался
какой-то молодой человек. Одет он был прилично, но казался больным и
измученным. В его мутных глазах читалось страдание — физическое или
душевное. В руке он держал луковицу, розовую, гладкую, крепкую, блестящую
луковицу величиною с девяносто восьмицентовый будильник.
Хетта остановилась. Молодой человек тоже. Во взгляде и позе продавщицы
было что- то от Жанны д’Арк, от Геркулеса, от Уны — роли Иова и Красной
Шапочки сейчас не годились Молодой человек остановился на последней
ступеньке и отчаянно закашлялся.