В городе была
новенькая бревенчатая гостиница, склад шерсти и десятка три жилых домов; а
еще — палатки, лошади, черная липкая грязь и мескитовые деревья. Городскую
стену заменял горизонт. Паломе в сущности еще только предстояло стать
городом. Дома ее были верой, палатки — надеждой, а поезд, два раза в день
предоставлявший вам возможность уехать отсюда, с успехом выполнял функции
милосердия.
Ресторан «Париж» был расположен в самом грязном месте города, когда шел
дождь, и в самом жарком, когда светило солнце. Владельцем, заведующим и
главным виновником его был некий гражданин, известный под именем «старика
Хинкла», который прибыл из Индианы, чтобы нажить себе богатство в этом краю
сгущенного молока и сорго.
Семья Хинкл занимала некрашеный тесовый дом в четыре комнаты. К кухне
был пристроен навес на столбах, крытый ветками чапарраля. Под навесом
помещался стол и две скамьи, каждая в двадцать футов длиной, изготовленные
местными плотниками. Здесь вам подавали жареную баранину, печеные яблоки,
вареные бобы, бисквиты на соде, пуддинг-или-пирог и горячий кофе,
составлявшие все парижское меню.
У плиты орудовали мама Хинкл и ее помощница, которую все знали на слух
как Бетти, но никто никогда не видел. Папа Хинкл, наделенный огнеупорными
пальцами, сам подавал дымящиеся яства. В часы пик ему помогал обслуживать
посетителей молодой мексиканец, успевавший между двумя блюдами свернуть и
выкурить папиросу. Следуя порядку, установленному на парижских банкетах, я
ставлю сладкое в самом конце моего словесного меню.
Айлин Хинкл!
Орфография верна, я сам видел, как она писала двое имя. Без всякого
сомнения, оно было выбрано из фонетических соображений; но и нелепое
написание его она сносила с таким великолепным мужеством, что и самому
строгому грамматисту не к чему было бы придраться.
Айлин была дочерью старика Хинкла и первой красавицей, проникнувшей на
территорию к югу от линии, проведенной с востока на запад через Галвестон и
Дель-Рио. Она восседала на высоком табурете, — на трибуне из сосновых досок
— не в храме ли, впрочем? — под навесом, у самой двери на кухню. Перед Айлин
была загородка из колючей проволоки, с небольшим полукруглым отверстием,
куда посетители просовывали деньги. Одному богу известно, зачем понадобилась
эта колючая проволока; ведь каждый, кто питался парижскими обедами, готов
был умереть ради Айлин. Обязанности ее не отличались сложностью: обед стоил
доллар, этот доллар клался под дужку, а она брала его.
Я начал свой рассказ с намерением описать вам Айлин Хинкл. Но вместо
этого мне придется отослать вас к философскому трактату Эдмунда Бэрка под
заглавием «Происхождение наших идей о возвышенном и прекрасном». Этот
трактат вполне исчерпывает вопрос; сначала Бэрк касается древнейших
представлений о красоте; если не ошибаюсь, он связывает их с впечатлениями,
получаемыми от всего круглого и гладкого.
Это хорошо сказано. Закругленность
форм — бесспорно, привлекательное качество; что же касается гладкости, то
чем больше морщин приобретает женщина, тем больше сглаживаются неровности ее
характера.
Айлин была чисто растительным продуктом, запатентованным в год
грехопадения Адама, согласно закону против фальсификации бальзама и
амброзии. Она напоминала целый фруктовый ларек: клубнику, персики, вишни и
т. д. Блондинка с широко посаженными глазами, она обладала спокойствием,
предшествующим буре, которая так и не разражается. Но мне кажется, что не
стоит тратить слов (сколько бы ни платили за слово) в тщетной попытке
изобразить прекрасное. Красота, как известно, рождается в глазах. Есть три
рода красоты… мне, видно, было на роду написано стать проповедником: никак
не могу держаться в рамках рассказа.
Первый — это веснушчатая, курносая девица, к которой вы неравнодушны,
второй — это Мод Адамс (1), третий — это женщины на картинах Бугеро (2).
Айлин принадлежала к четвертому. Она была безупречно красива. Не одно, а
тысячу золотых яблок присудил бы ей Парис.
Ресторан «Париж» имел свой радиус. Но даже из-за пределов описанной им
окружности приезжали в Палому мужчины в надежде получить улыбку от Айлин. И
они получали ее. Один обед — одна улыбка — один доллар. Впрочем, несмотря на
все внешнее беспристрастие, Айлин как будто отличала среди всех своих
поклонников трех джентльменов. Подчиняясь правилам вежливости, я упомяну о
себе под конец.
Первым ее обожателем был чисто искусственный продукт, известный под
именем Брайана Джекса, явно присвоенным. Джекса породили вымощенные камнем
города. Это был маленький человечек, сфабрикованный из какой-то субстанции,
напоминающей мягкий песчаник. Волосы у него были цвета того кирпича, из
которого строятся молитвенные дома квакеров; глаза его напоминали две
клюквы; рот был похож на щель почтового ящика.
Он изучил все города от Бангора до Сан-Франциско, а оттуда к северу до
Портленда, а оттуда на юго-восток, вплоть до данного пункта во Флориде. Он
знал все искусства, все промыслы, все игры, все коммерческие дела, все
профессии и виды спорта, какие только есть на земле; он присутствовал лично
на всех сенсационных, печатаемых под большими заголовками, событиях, которые
произошли между двумя океанами с тех пор, как ему минуло пять лет; а если не
присутствовал на них, так, значит, спешил к месту происшествия. Можно было —
открыть атлас, ткнуть пальцем наугад в любой город, и, до того как вы
успевали захлопнуть атлас, Джеке уже называл вам уменьшительные имена трех
известных граждан этого города. Он свысока, и даже довольно непочтительно,
отзывался о Бродвее, Бикон- Хилле, Мичигане, Эвклиде, Пятой авеню и здании
суда в Сент-Луисе. По сравнению с ним даже такой космополит, как Вечный Жид,
показался бы отшельником. Он научился всему, что только мог преподать ему
свет, и всегда готов был поделиться своими познаниями.
Я не люблю, когда мне напоминают про поэму Поллока «Течение времени»;
но при виде Джекса мне всякий раз приходит на память то, что этот поэт
сказал про другого поэта по имени Дж.