По сравнению с ним даже такой космополит, как Вечный Жид,
показался бы отшельником. Он научился всему, что только мог преподать ему
свет, и всегда готов был поделиться своими познаниями.
Я не люблю, когда мне напоминают про поэму Поллока «Течение времени»;
но при виде Джекса мне всякий раз приходит на память то, что этот поэт
сказал про другого поэта по имени Дж. Г. Байрон: «Он рано начал пить, он
много пил, миллионы жажду утолить могли бы тем, что выпил он; а выпив все,
от жажды бедный умер»(3).
То же можно сказать про Джекса, только он не умер, а приехал в Палому,
что, впрочем, почти одно и то же. Он служил телеграфистом и начальником
станции за семьдесят пять долларов в месяц. Каким образом молодой человек,
знавший все и умевший все делать, довольствовался такой скромной должностью
— этого я никогда не мог понять, хотя он как-то раз намекнул, что делает это
в виде личного одолжения президенту и акционерам железнодорожной компании.
Прибавлю к моему описанию еще одну строчку, а затем передам Джекса в
ваше распоряжение. Он носил ярко-синий костюм, желтые башмаки и галстук
бантом из одинаковой материи с рубашкой.
Вторым моим соперником был Бэд Кэннинтам; одно ранчо близ Паломы
пользовалось его услугами, чтобы удерживать непокорный скот в границах
порядка и приличий. Из всех ковбоев, которых я когда-либо видел в натуре,
один только Бэд был похож на театрального ковбоя. Он носил классическое
сомбреро, кожаные гетры выше колен и платок на шее, завязанный сзади.
Два раза в неделю Бэд покидал ранчо Валь Верде и приезжал поужинать в
ресторане «Париж». Он ездил на тугоуздой кентуккийской лошадке, которая
мчалась необычайно скорым аллюром; Бэд любил останавливать ее под большим
мескитовым деревом у навеса с такой внезапностью, что копыта ее оставляли в
жирной глине глубокие борозды в несколько ярдов длиной.
Мы с Джексом были, разумеется, постоянными посетителями ресторана.
Во всей стране вязкой черной грязи вы не нашли бы более уютной
гостиной, чем в домике у Хинклов. Она была полна плетеных качалок, вязаных
салфеточек собственной работы, альбомов и расположенных в ряд раковин. А в
углу стояло маленькое пианино.
В этой комнате Джекс, Бэд и я, — а порой один или двое из нас, смотря
по удаче, — сиживали по вечерам. Когда деловая жизнь замирала, мы приходили
сюда «с визитом» к мисс Хинкл.
Айлин была девушкой со взглядами. Судьба предназначала ее для чего-то
высшего, если вообще может быть призвание более высокое, чем целый день
принимать доллары через отверстие в загородке из колючей проволоки. Она
читала, прислушивалась ко всему и размышляла. С ее красотой менее
честолюбивая девушка на одной наружности сделала бы карьеру; но Айлин метила
выше: ей хотелось устроить у себя нечто вроде салона — единственного во всей
Паломе.
— Не правда ли, Шекспир был великий писатель? — спрашивала она, и ее
хорошенькие бровки так мило поднимались, что если бы их увидел сам покойный.
Донелли, ему едва ли удалось бы спасти своего Бэкона (4).
Айлин была также того мнения, что Бостон — более культурный город, чем
Чикаго; что Роза Бонер была одной из величайших художниц в мире; — что на
Западе люди отличаются большей откровенностью и сердечностью, чем на
Востоке; что в Лондоне, по-видимому, часто бывают туманы и что в Калифорнии,
должно быть, очень хорошо весной. У нее было и еще множество взглядов,
доказывавших, что она следит за всеми выдающимися течениями современной
мысли.
Впрочем, все эти мнения она приобрела понаслышке и с чужих слов. Но у
Айлин были и собственные теории. Одну из них в особенности она постоянно нам
внушала. Она ненавидела лесть. Искренность и прямота в речах я поступках,
уверяла она, вот лучшие украшения как для женщины, так и для мужчины. Если
она когда-нибудь полюбит, то лишь человека, обладающего этими качествами.
— Мне ужасно надоело, — сказала она как-то вечером, когда мы, три
мушкетера москитного дерева, сидели в маленькой гостиной, — мне ужасно
надоело выслушивать комплименты насчет моей наружности. Я знаю, что я вовсе
не красива…
(Бэд Кэннингам, мне впоследствии говорил, что он едва удержался, чтобы
не крикнуть ей: «Врете!»)
— Я просто обыкновенная девушка с Среднего Запада, — продолжала Айлин,
— мне хочется одного: всегда быть просто, но аккуратно одетой и помогать
отцу зарабатывать себе на хлеб.
(Старик Хинкл каждый месяц откладывал в банк в Сан-Антонио по тысяче
долларов чистого барыша.)
Бэд заерзал на своем стуле и пригнул поля своей шляпы, с которой его
никак нельзя было уговорить расстаться. Он не знал, чего она хочет: того,
что говорит, будто хочет, или же того, что, как ей было отлично известно,
она заслуживает. Немало умных людей становилось в тупик перед таким
вопросом. Бэд, наконец, решился:
— Видите ли, мисс Айлин, э-э… красота, можно сказать, еще не все. Я
не хочу этим сказать, что у вас ее нет, но меня лично всегда особенно
восхищало в вас ваше отношение к папаше и мамаше. А когда девушка так
внимательна к своим родителям и любит семейную жизнь, то она и не нуждается
в какой-нибудь особенной красоте.
Айлин подарила ему одну из своих нежнейших улыбок.
— Благодарю вас, мистер Кэннингам, — сказала она. — Давно уж я не
слышала лучшего комплимента. Это мне куда приятнее, чем выслушивать, как
восхищаются моими глазами или волосами. Я рада, что вы мне верите, когда я
говорю, что не люблю лести.
Теперь мы поняли, как надо было действовать. Бэд ловко угадал. Джекс
вступил следующим.
— Это что и говорить, мисс Айлин, — сказал он. — Не всегда побеждают
красавицы. Вот вы — разумеется, вас никто не назовет некрасивой, но это не
существенно. А я знал в Дюбюке одну девушку: лицо у нее было, что твой
кокосовый орех; но она умела два раза подряд сделать на турнике «солнце»,
не, перехватывая рук.