Конфуций
Что-то я расфилософствовался.
Гесиод
То, что неясно, следует выяснить.
То, что трудно творить, следует
делать с величайшей настойчивостью.
Конфуций
Что-то я расфилософствовался. Наверное, потому, что отвлекли меня: пришла сестра мерить температуру и разговорилась со мной и с соседом. Нас двое в этой маленькой светлой палате с окнами в сад; сосед у меня тихий, симпатичный парень, моих лет, конструктор. Попал сюда с переломанными ребрами и многими другими неприятностями — автомобильная авария; но сейчас уже выздоравливает и очень так симпатично радуется жизни, поскольку она прекрасна и удивительна. Моя история для него служит лишним подтверждением этого тезиса — он ахает, восхищается и уже сколько раз умолял принести Барса в палату. По Барсу я и сам соскучился, но такого здоровенного котищу мама в сумке не протащит незаметно. Вот скоро с ноги снимут гипс, я буду вставать, мама принесет Барса под окно (наша палата на первом этаже), и тогда мы с ним наконец повидаемся. Мама говорит, что он очень без меня скучает и слегка похудел.
Да, так о разговоре. Придется, видно, опять крутить пленку… Ага, вот она. Роберт выразил недоумение, при чем, мол, тут разговор вьетнамских бойцов, но Виктор сказал, что Славка смотрит в корень и что борьба против войны не может вестись отдельно от борьбы против жестокости и насилия вообще.
— Молодой человек, вы мне вот что скажите, — обратился Иван Иванович к Роберту. — Как по-вашему: можно создать идеальное общество на базе рабовладения? Я говорю даже не об уровне техники и экономики, а только о моральных проблемах.
— Ну, это какой-то все же странный вопрос.
— Почему же «странный»? В рабовладельческих государствах существовало великое искусство и великая наука. Венера Милосская и Ника Самофракийская создавались в мастерских, которые обслуживали рабы. Так же как на пиру, описанном Платоном, где блистают умом и остроумием философы и поэты, рабы моют ноги гостям, и всем кажется, что это в порядке вещей и иначе быть не может.
— Ну, понятно… Но ведь это было давно. И сама идея настолько реакционна, то есть настолько устарела для нашей эпохи…
— Между прочим, уже в нашу эпоху существовал замысел создать гигантское рабовладельческое государство, — сказал Иван Иванович. — Адольф Гитлер даже и начал было его создавать. И эта попытка обошлась человечеству так дорого, что вряд ли разумно считать идею рабовладельчества автоматически неосуществимой и устарелой. Но это уже другой вопрос, тут речь вообще-то не шла об идеальном государстве, хоть фашисты и называли себя национал-социалистами. Значит, вы согласны, что рабовладение и идеальное общество, о котором мы мечтаем, несовместимы. Так почему же вы удивляетесь, что мы считаем насущно необходимым именно сейчас бороться против гнусного деспотизма и садистской жестокости, которую человек так часто проявляет по отношению к своим младшим собратьям?
— Ну, слушайте, рабы — это ведь люди, а…
— Постойте! Это вы считаете, что они — люди. Вы, член социалистического общества в двадцатом веке. А тогда считали иначе. И не только тогда. Вся система фашизма была в конечном счете построена на том, что арийцы — люди, а другие — не люди, и с ними можно делать все, что заблагорассудится. Ну и так далее. Белые — люди, черные — не люди. Тут годится любой вариант разделения, важен сам принцип, а он — рабовладельческий. Так вот: вы, значит, думаете, что мы — люди, а они — не люди, и поэтому все дозволено?
— Почему — всё?! Я не говорил…
— А мне показалось. Но тут вот еще в чем дело. Ведь неизвестно, где именно проходит граница между человеком и нечеловеком. Человек — тоже животное. При рождении он представляет собой маленькое, совершенно беспомощное человекообразное существо, которое впоследствии может стать хорошим или плохим человеком, а может и вообще не стать человеком.
— То есть? — удивился Роберт.
— Ну, это, конечно, редкие случаи, но вам, вероятно, известно, что человеческих детенышей и вправду иногда воспитывали волки, медведи, леопарды, павианы.
Только эти воспитанники ничуть не походили на умного, ловкого и смелого Маугли, знаменитого киплинговского героя. Они необратимо теряли громадные преимущества человеческого мозга и мало что приобретали взамен. Они не умели ходить на двух ногах, а на четвереньках бегали хоть и быстро, но куда медленнее своих приемных родителей. Они выли и рычали, не умели разговаривать. Индийская девочка Камала, жившая в волчьей стае лет до восьми, потом за девять лет жизни в человеческом обществе с большим трудом выучилась ходить прямо, понимать и произносить некоторые простейшие слова; в шестнадцать-семнадцать лет она едва достигла умственного уровня трех-четырехлетнего ребенка. И это при максимуме забот, потраченных на нее.
— Я слыхал об этом, — сказал Роберт. — Что же из этого следует, по-вашему?
— То, что человек целиком зависит от воспитания. Что неправильным воспитанием можно непоправимо искалечить и человека и общество. И что жестокость есть всегда жестокость, какие границы ей ни ставь. Нельзя быть жестоким и злобным от сих до сих: только по отношению к голубям, только по отношению к кошкам, только по отношению к неграм или еретикам. Можно начать с частностей — в детстве. Ну, скажем, ребенок обрывает крылья мухам, душит птенца, терзает котенка или щенка — просто так, потому что его мозг слишком неразвит и на волю вырываются атавистические побуждения. Но если родители и прочие окружающие его люди не постараются подавить эту древнюю бессмысленную свирепость, ребенок вырастет с прочным убеждением, что это можно. Кто послабее, кто не может дать сдачи, тех можно бить, запугивать. Людей — тоже. От сих до сих это не бывает.