Пошел я пешком, не спеша — домой жутковато было идти, хоть я и понимал, что это свинство по отношению к Барсу: ему там одному еще страшнее небось.
Барс услышал мои шаги, как только я вышел из лифта, бросился к двери и замяукал — обычным своим жалобным, тоненьким голосом: мол, наконец-то ты пришел, я ведь тут один-одинешенек сижу, скорее входи! Пока я открывал дверь, он все стоял и мяукал.
Тут Ксения Павловна выглянула из своей квартиры и поманила меня пальцем. Лицо у нее было встревоженное. «Ну, так и есть!» — уныло подумал я.
— Ваш Барсик, — зашептала она, — сегодня чудной какой-то! Заболел, что ли?
— А что такое? — Я постарался изобразить удивление.
— Да вроде бы и ничего, — неуверенно сказала Ксения Павловна, и у меня немного отлегло от сердца. — Но смотрит он как-то так… И мяукает не по-кошачьему.
— Ну почему, он всегда так мяукает, — вяло возразил я.
— Как сейчас-то? Это да! Но только днем он совсем иначе, ну прямо по-человечески говорит: «Мяу!» Я как услыхала, так и обмерла. А он на меня смотрит и смотрит. У меня аж мурашки по спине… »
Все ясно, — подумал я. — Педагог я никудышный, ничего объяснить коту не сумел. Володя бы на моем месте…»
— Ладно, Ксения Павловна, я посмотрю, что с ним такое. А вообще-то… тут я наконец додумался, — вы очень не удивляйтесь. Я его начал немножко дрессировать… с научной целью! — поспешил добавить я, увидев, что светлые брови Ксении Павловны поползли вверх, а уголки губ — в стороны и вниз и добродушное круглое лицо ее приобрело весьма ехидное выражение.
— Ну, если с научной целью… — неопределенно сказала Ксения Павловна.
Я открыл дверь. Барс с рыдающим воплем кинулся ко мне. Я взял его на руки и обернулся: Ксения Павловна стояла у своей двери и смотрела на нас довольно скептически. Впрочем, Ксения Павловна никогда не принимала меня всерьез.
Барс, как всегда, крепко обнял меня и прижался щекой к щеке. Пожалуй, радовался он чуть больше обычного: дважды поцеловал меня в ухо и протяжно подмяукивал на низких нотах. Но и такое бывало не раз. Держа Барса в руках, я подошел к большому зеркалу, вделанному в дверь комнаты, и внимательно поглядел на нас обоих. Кот как кот, нормальный московский Васька, только большой очень и выхоленный. И я — парень как парень, даже не такой уж большой по нынешним временам: рост — 179, вес — 75, волосы русые, глаза серые, особых примет не имеется. Таких ребят в Москве пруд пруди. Даже не пруд прудить можно, а Москву-реку вполне свободно. Ну ладно, о чем это я? Да, так вот: и я совсем обыкновенный, и кот тоже. Я прожил на свете двадцать шесть лет, кот — пять, оба вполне взрослые, и друг друга отлично знаем, и все время вместе живем, и ничего такого за нами никогда не замечалось. А что же случилось вчера? Что изменилось в окружающем нас мире? Ну, допустим, — это наверняка даже! — кот всегда был такой: то есть понимал куда больше, чем я мог предположить. Но я-то! Уж насчет меня дело ясное: никогда у меня не было способностей гипнотизера!.. Не было? Или я не знал, что они есть? Может, это как в старом анекдоте: «Вы умеете играть на скрипке?» — «Не знаю, никогда не пробовал». Ведь я и вправду никогда не пробовал, просто в голову не приходило.
Надо бы узнать об известных гипнотизерах — как у них, с детства это обнаруживалось или впоследствии? Стоп, я вспоминаю: даже Вольф Мессинг, такой уж чародей, обнаружил эти способности у себя не сразу, а лет в семнадцать, кажется. И вдобавок в критический момент: ехал он в поезде без билета и без денег, шел контролер, вот он и внушил контролеру, что билет есть, — это был единственный выход. Ну да. И он, кажется, впервые в жизни ехал в поезде и впервые выбирался за пределы родного местечка, и впереди его ждал огромный, сложный чужой мир — Варшава.
Конечно, у меня таких критических моментов не было. Но все ведь относительно. Например, экзамены… Ну почему мне никогда не пришло в голову загипнотизировать экзаменатора? Нет, это не доказательство. Не пришло, потому что это никому не приходило в голову, потому что это лежало вне круга обычных наших понятий. У Козьмы Пруткова правильно сказано: «Многие вещи непонятны нам не потому, что наши понятия слабы, но потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий…»
В общем, могло у меня это быть, а я не замечал. Тогда все получается проще… Хотя — где там проще! Разве что понятней немного…
Эти свои мысли я хорошо помню. Тем более, что это были, пожалуй, первые более или менее связные мысли за весь тот день. Я стоял вот так, глядя в зеркало на себя и на Барса, и даже не хотел отходить — боялся, что опять мысли разбегутся. Но тут Барс начал опять наговаривать мне что-то на ухо, заволновался — и я пошел с ним в комнату, успев додуматься только до одного: что надо бы мне связаться с телепатами.
А как связаться — этого я еще не знал. В нашем институте один парень увлекался телепатией и ходил на заседания секции биоинформации, но с ним я был не в ладах из-за одного случая, и обращаться к нему не хотелось. «Ничего, Володя что-нибудь придумает», — успокоил я себя и пошел кормить кота.
Барс опять держался до такой степени обычно, будто ничего и не случилось. Сидел я в кухне на круглом табурете и смотрел, как он уплетает треску — так же, как всегда, деловито и увлеченно, однако без жадности, без урчанья и мурлыканья, как это бывает у котов одичалых или плохо кормленных. И сидел он так же, как всегда, красиво распластав свой толстый, в черных и серых кольцах, хвост на коричневом линолеуме, и так же аккуратно захватывал бело-розовые куски со своей голубой пластмассовой тарелочки и не обращал на меня особого внимания.