— Дурраки, дурраки! Я прротив, прротив!
— Ну, Карпуша, чего расходился? — с порога спросил Иван Иванович. — Сейчас завтракать дам!
Солнечная комната была вся в зелени — деревянные решетки на стенах оплетены вьющимися растениями, цветы в ящиках на балконе и на подоконнике, в углу — кадка с большим кустом японского жасмина. На письменном столе сидел громадный, иссиня-черный ворон и яростно долбил клювом откидную металлическую крышку чернильницы. Увидев нас, он захлопал крыльями и укоризненно пророкотал:
— Порра, порра!
Со шкафа слетела другая птица, тоже черная, но куда поменьше ростом, с нарядными оранжево-желтыми сережками. Она отрывисто захохотала и уселась на плечо к Ивану Ивановичу, весело и требовательно заглядывая ему в глаза.
— Кашка готова? — деловито спросила она. — Кашку, кашку Сереже дай, дай!
Иван Иванович достал из кармана конфету «Старт» и, разломив пополам, отдал одну половинку Сереже, а другую показал ворону.
Ворон, тяжело взмахнув крыльями, снялся с подоконника и перелетел поближе к нам, на полку с книгами. Там он взял конфету и деловито склевал ее, держа в лапе, а потом склонил голову набок и стал очень внимательно разглядывать меня своими темно-карими глазами.
— Здравствуй! — сказал я.
— Здрравствуй, бррат! — четко проговорил ворон. — Я ррад, я ррад!
Сережа вдруг каркнул по-вороньи, потом захохотал и крикнул:
— Карпуша умница, Карпуша друг!
— Дуррак! — басовито прокаркал Карпуша. — Я воррон! Я Каррпуша!
— Что ж, продолжаем знакомиться, — усмехаясь, сказал Иван Иванович. Ворон Карпуша и майна Сережа. О майнах слыхали? К нам их из Индии привозят. Вот и мне подарили-привезли для себя, а потом… ну, словом, в семье обстоятельства изменились очень. Говорить он умеет здорово, но грубиян ужаснейший и вот Карпушу мне испортил: такой был вежливый птах, просто прелесть, а теперь что ни слово, то «дурак» да «дураки».
Карпуша раскрыл клюв и с удовлетворением проговорил:
— Дуррак!
— Именно, что дурак ты, брат! — укоризненно заметил Иван Иванович. — Нет бы чему хорошему поучиться у товарища, а ты одну ругань усвоил, Карпуша, а? Ну, как живешь?
— Хоррошо, хоррошо! — с готовностью отозвался Карпуша.
— Я воррон! Я ррад!
— Ладно, я тоже рад, — сказал Иван Иванович. — Молодец, Карпуша!
Сережа азартно завопил:
— Сережа хороший, Сережа умница! Моя умница… кхе-кхе!
И тут я понял, что он подражает Ивану Ивановичу — его резковатому, будто надтреснутому голосу, его короткому покашливанию. Иван Иванович, насыпая им корм в продолговатую деревянную кормушку, усмехнулся:
— Ну да, манны ведь удивительно переимчивый народ. Всё повторяют. Сережа вам любую мелодию насвистит, если услышит ее по радио. Я как-то простудился, неделю проболел, так он потом еще недели две кашлял, чихал и сморкался — очень натурально получалось. Ну вот, такое мое семейство. Еще — рыбы и черепаха Сонька. Вон она, под кресло забилась, голову высовывает. Она-то сыта, есть не хочет. И рыбы тоже.
Я посмотрел на змеиную голову небольшой черепахи, потом — на просторный аквариум, очень здорово организованный: с зеленью, с рельефным дном, с пещерками из половинок глиняного горшка, с камнем, изображающим подводную скалу, и сказал:
— Я не понимаю теперь, чем вас так уж особенно удивил мой Барс.
— Это вы бросьте! Барс — дело совсем другое! — живо ответил Иван Иванович. — Вот давайте сядем и побеседуем. Я — в свое любимое кресло… Сонька, убери голову, а то наступлю! А вы садитесь вот сюда, здесь тоже удобно.
Он подвинул мне рабочее полукресло с мягким сиденьем и с подлокотниками, действительно очень удобное, а сам уютно расположился в большом старомодном мягком кресле. Пушок немедленно вскочил ему на колени. Лютик разлегся на спинке кресла, и его пышная золотистая шерсть ореолом окружила седеющий ежик Ивана Ивановича. Тайга, сдержанно улыбаясь, приткнулась у ног хозяина.
— Это что, их постоянные места? — спросил я, любуясь живописной группой.
— Да, это уж они поделили сферы влияния на кресле. Но Пушка все же придется отучить, куда-нибудь перебазировать. Он все тяжелее становится год от году, а у меня ноги и без того болят и млеют — раны плюс спазмы сосудов… Сиди пока, сиди! — сказал он, видя, что Пушок поднял голову и уставился на него своими великолепными светло-зелеными глазищами. — Нет, вы не думайте, что он слова понял, для него это слишком сложно, а вот настроение мое и физическое состояние они все трое, коты и пес, понимают достаточно хорошо. Пушок еще и почувствовал, что у меня ноги подергиваются… Вот эти, — он повел глазами на черных птиц, мирно сидевших на открытой балконной двери, — эти мной интересуются куда меньше. На и то — было мне на днях плохо с сердцем, так Сережа меня просто извел своими воплями: »
Что ты? Что ты? Тебе плохо? Тебе плохо? Тебе плохо, милый? Ой, не закрывай глаза! Ой, я боюсь!»
Причем все это очень натуральным женским голосом, таким, знаете, тоненьким и пришепетывающим слегка. Это он от своей прежней хозяйки перенял: ее муж тяжело заболел, а она молоденькая, балованная, ну вот и паниковала, видимо. Если он еще к кому перейдет, то и вовсе с толку собьется: Сережа теперь мяукает, мурлыкает, лает, каркает, кашляет…