Он поднимает руку, чтобы поскрести то место в волосах, где зуд сильнее всего его раздражает. Пальцы опускаются на голову. В следующий миг он резко садится, будто коснулся не собственного тела, а кипящего котла.
— О Боже мой милостивый!
Еще через секунду он совершает изумительный (в иных бы обстоятельствах!) атлетический прыжок, одним движением выскочив из постели и оказавшись на бледно розовом ковре рядом с кроватью, и теперь с ужасом взирает на собственное тело. Эрато до сих пор так и не раскрыла глаз. Она снова мурлычет:
— Что нибудь не так, дорогой?
Он издает какой то звук, но это не ответ: звук не такой глубокий и не такой многозначащий, какой некоторое время тому назад в этой самой комнате издала она, но столь же ясно указывающий на возмущение, не выразимое ни словами, ни буквами. И как прежде, этот душераздирающий вопль о помощи in extremis131 не находит отклика ни у той, что явилась его причиной, ни даже, на этот раз, у часов с кукушкой.
Сейчас Эрато все же открывает темно карие глаза и приподнимается на локте. Ей не вполне удается скрыть улыбку, играющую на ее божественных греческих губах. И если отсутствие сочувствия — вещь чудовищная, то, надо сказать, точно так же и гораздо более чудовищна внешность издавшего стон, ибо то, на что он с таким ужасом взирает, — это его ноги от бедер до ступней. Ноги странно искривлены, бедра уродливо раздуты, а икры худы и жилисты, и все это покрыто спутанной черной шерстью; ступни же теперь вовсе не ступни, а раздвоенные копыта. Руки его отчаянно скребут обросшее бородой лицо, поднимаются к заостренным ушам, ощупывают лоб, где из под линии волос высовываются тупые толстенькие рожки длиною примерно в один и три четверти дюйма. Его рука (отметим, как замечательно он помнит античную историю и литературу!) тянется назад пощупать место пониже спины, нет ли там лошадиного хвоста, но, кажется, хотя бы от этого он избавлен. Слабое утешение: бледная кожа уроженца Северной Европы теперь стала неузнаваемо смуглой, и лишь одна две линии в абрисе лица (если бы только Майлз Грин знал об этом) позволяют распознать в нем хоть какое то сходство с Майлзом Грином. И уж вовсе никакого сходства нет в последней детали его анатомического строения, которая торчит наружу и вверх, поражая огромными размерами, длиной и тетрорхидностью… между этой деталью и тем, что прежде находилось на этом самом месте, — дистанция поистине огромного размера.
На лице его — ужасающая смесь потрясения и гнева; он впивается взглядом в улыбающуюся физиономию той, что лежит на кровати.
— Ты… ты предательница! Сука стебаная!
— Но, дорогой мой, это всего лишь то, что называли «анагнорисис»132. По древнегречески. К тому же я подумала, тебе будет интересно посмотреть, как это — быть на моем месте. Для разнообразия.
— Такое не прощают!
— А ты еще говорил, что я не понимаю, какой ты на самом деле.
— Измени меня обратно!
Она оглядывает его с головы до ног:
— Тебе идет. И потом, как быть с нашим средним?
— Ты изменишь меня обратно или нет, черт бы тебя побрал?!
— По правде говоря, мне подумалось, что это была бы прекрасная вариация сцены с амнезией. На этот раз это был бы тяжелый случай сатириазиса.
— Ах Ты Боже мой! Ты напрашиваешься! — Она переворачивается на живот, подпирает ладонями подбородок и, повернув к нему голову, улыбается без слов. — Слушай, ты, безвкусная… этого я как раз не имел в виду!
— Но мы же можем опустить дифтонги… на первый раз.
— О Господи! — Он бросает взгляд вниз, на свое вакхически (или фаллически) непристойное тело. — Это отвратительно! — Он смотрит на нее с таким злобным отвращением, с каким заядлый трезвенник мог бы смотреть на предложенную ему четвертную бутыль солодового виски. — Не знаю, как тебе вообще в голову могло прийти… вот это как раз и доказывает, что ты за женщина на самом то деле.
— Не знаю, как тебе вообще в голову могло прийти… вот это как раз и доказывает, что ты за женщина на самом то деле.
— Дорогой… дело вовсе не в этом. Просто меня очень интересуют алфавитные слияния, из которых образуются слова. Символически.
Он смотрит сверху вниз на ее смеющееся лицо:
— Ну ладно. Твоя глупая шутка тебе удалась. Теперь измени меня обратно. Сейчас же! — Она закусывает губы, чтобы не расхохотаться. Он грозит ей смуглым пальцем. — Предупреждаю. Я все это запишу. До последнего долбаного слова.
Все еще улыбаясь, внимательно следя за выражением его лица, она принимается называть буквы греческого алфавита:
— Альфа, бета, гамма…
— Я сделаю тебя посмешищем всего… я развенчаю все до последней иллюзии в отношении тебя… я… Господи! Я тебе покажу, что в эти игры можешь играть не только ты! — Он срывается на крик. — Я тебе покажу!
Она утопает в подушках, раскинув руки, словно впивает всем телом солнечные лучи, глаза ее закрыты. Но ее улыбающийся рот (лицо ее повернуто к Майлзу вполоборота) продолжает нашептывать, будто она вспоминает давным давно отошедший в прошлое день.
— …мю, ню, кси, омикрон, пи…
— Слушай, клянусь, я это сделаю!
— …фи, хи, пси, омега.
— Ладно. Хватит.
Она продолжает, вернее, начинает с начала:
— Альфа, бета, гамма, дельта, эпсилон…
— Вот, вот.
— Дзэта, эта, тэта, йота, каппа…
— Даю тебе последний шанс.
— Лямбда, мю, ню, ню была просто божественна, кси, пожалуй, чуть чуть слишком, омикрон — само название себя объясняет, пи, ро…
— Ну все! Совершенно определенно, убедительно, категорически, окончательно и бесповоротно, раз и навсегда — все!
— Сигма, тау…
— Каждое долбаное слово!
— Ипсилон, пи…
— Я с тобой больше не разговариваю. И это — навсегда.
— Хи, пси, омега.
— Приказываю тебе исчезнуть из моих мыслей. Немедленно.
— Конечно, дорогой. Альфа, бета…
Как удачно, что палата акустически совершенно непроницаема. Бедный сатир, выведенный из терпения (такое случается даже с сатирами!), издает ужасающий вопль бессильного гнева, от которого кровь застывает в жилах: ни одно получеловечье полукозерожье горло в мире еще не издавало подобного звука. Он стоит содрогаясь. Затем делает странный прыжок с подскоком и поворачивается лицом к двери; низко нагнув голову, стремительно и неудержимо бросается лбом прямо в дверь. К счастью, дверь тоже обита мягкой стеганой тканью, так что этот яростный наскок и финальный удар не дают результата. Дверь стоит неколебимо. Человеко козел лишь отшатывается назад, он даже не оглушен, только самую малость ошарашен. За его спиной, на кровати, все еще слышится бормотание: повторяются буквы греческого алфавита. Он оборачивается и задумчиво разглядывает нежно белые, сейчас слегка раздвинутые ноги, предлагаемые взору упругие щеки ягодиц, стройную спину, раскинутые руки, утонувшую в подушках голову, блестящие черные волосы волной… Блестящие черные волосы! И его ноздри, теперь гораздо более чуткие, чем прежде, щекочет несомненный аромат морских водорослей, рисовой пудры, толченых листьев хризантем!
— Хи, пси, омега…
Секунда молчания. Затем существо, лежащее на постели, чуть приподнимается и оборачивает к нему выбеленное кукольное, совершенно японское лицо, на котором играет отвратительно синтетическая улыбка.
— Бривет, Джонни! Твоя нравит нехороший…
На сей раз в его голосе уже нет гнева, теперь он издает лишь первобытный клич самца, в котором, возможно, удалось бы расслышать призвук последнего вопля летчика камикадзе. Два поспешных шага, невероятный подскок, прямо таки имитирующий прыжок украшающей часы серны, и Майлз Грин пролетает над изножьем кровати, осознав наконец реальность ситуации.