— Но ты же только что сказала, что алфавит еще не был…
— Ну, если бы уже был изобретен.
— Двадцать шесть раз?!
— Очнитесь! Мы же в Греции.
— Двадцать четыре?
— Плюс еще несколько дифтонгов.
— Ну, этих я как то не усматриваю. В данном контексте.
— Куда вам! Дело вот в чем. При всем моем возмущении, гневе и всем прочем, я должна была признать, что он великолепный любовник. С великолепным воображением. Фактически полная противоположность вам.
— Это несправедливо!
— Как вы можете судить? Каждый раз я думала — ну это последний. И каждый раз он умел как то по новому возбудить во мне желание. Он заставил меня желать стать похожей на него. Как дикое животное. Это длилось часами… часами и часами. Я совершенно утратила чувство времени. Где то, начиная от сигмы47, я уже практически ничего не могла, так устала. Но не возражала. Даже была бы счастлива снова начать все с альфы. С ним.
Она умолкает.
— И это все?
— Вы и не слушали вовсе.
— Слушал.
— Вы бы не спросили: «И это все?» — таким явно насмешливым тоном, если бы слушали. Вы бы прощения просили за то, что хоть когда нибудь осмелились предположить, что ваше собственное ничтожное воображение может идти хоть в какое то сравнение с таким событием реальной жизни, как это.
Он проводит пальцем по абрису ее губ.
— Ну и феноменальной же девственницей ты, видно, была в свои одиннадцать лет!
— Ну, я же не все свое оливковое масло истратила. Если это вас так интересует.
Он щелкает ее по носу:
— А это уже прямой плагиат из «Carmina Priapea»48.
— Мой собственный уникальный и потрясающе чувственный опыт, если хотите знать, предвосхищает этот затхлый сборник непристойностей по меньшей мере на два тысячелетия.
— Могу вполне поверить тому, что ты лежала на животе.
Она молчит; и чем больше он улыбается, тем больше она не улыбается, если можно так выразиться.
— Вы что, хотите сказать, что все остальное я выдумала?
Он снова насмешливо щелкает ее по носу:
— Ты, как и я, прекрасно знаешь, что сатиры — чистейший миф.
На миг она чуть прищуривает глаза, их и без того темные радужки становятся будто бы еще темнее.
— Ах вот как?
Он все еще улыбается.
— Вот так.
— Вы делаете мне больно. Грудь…
Со вздохом он снова приподнимается над ее телом. Чувствует, как размыкается кольцо ее ног у него за спиной. Она скрещивает на груди руки и пристально на него смотрит. С ней происходит резкая перемена от одного настроения к другому: словно туча надвинулась на солнце. А он все улыбается.
— Обожаю, когда ты притворяешься сердитой.
— Но я и правда сердита.
— Да ладно тебе. Уж и пошутить нельзя.
— Вы хотите сказать, что не верите ни одному слову из того, что я рассказала? Вы это хотите сказать?
— По моему, мы уже наговорились.
— Я жду ответа.
— Да ладно тебе.
— Мне очень хотелось бы, чтобы вы перестали использовать это дурацкое клише. — На лице ее не видно и следа иронии. — Вы верите или не верите тому, что я только что вам рассказала?
— Аллегорически.
Она мерит его ледяным взглядом:
— Вам нужно, чтобы отныне все было именно так, да?
Он больше не улыбается.
— Не имею ни малейшего представления, о чем ты толкуешь.
— Вам нужна ничем не приукрашенная правда, да?
— Ну, ты же прекрасно знаешь, почему тебе досталась художественная литература. Никакого отношения к невезенью, к вытянутой тобой короткой соломинке это не имеет. Просто ты всегда умела лгать в десятки раз искуснее, чем все твои сестры, вместе взятые.
— Какие еще сестры? Нет у меня никаких сестер.
— О, конечно! И тебя не зовут Эрато, и ты…
— Нет, меня не зовут Эрато! И вы абсолютно правы. Действительно, сатиры — чистейшей воды миф. Действительно, этой гротескной сцены никогда не было. Тем более что в ней были заняты не одно, а два совершенно мифических существа.
Он пристально смотрит вниз — на ее лицо.
Она отвечает ему полным ярости взглядом.
— Интересно, что все это должно означать?
— Просто я не позволю всякому эталонно отвратительному женофобу взять меня на пушку — вот что это должно означать. А еще я скажу вам, что такое современный сатир. Это тот, кто изображает женщину на бумаге, чтобы заставить ее говорить и делать такое, чего ни одна реальная женщина в здравом уме и твердой памяти в жизни не скажет и не сделает.
— Не понимаю, что ты пытаешься…
— Я из кожи вон лезу, чтобы вести себя, как вам этого хочется. Насколько мне это удается без чувства физического отвращения. И вот все, что я в конце концов получаю в виде благодарности: одни насмешки!
— Эрато!
— Да не смеши ты меня! Какая я тебе Эрато! Ее и на свете то никогда не было. И даже если бы она существовала, ты что, думаешь, она приблизилась бы хоть на десять световых лет к этой отвратительной палате, не говоря уж о том, чтобы раздеться и позволить тебе… Ну, чесслово! Ты когда нибудь повзрослеешь?!
— Тогда кто же ты, по твоему, черт возьми?
— Откуда мне знать? Просто еще одна из жалких фантастических фигурок, какие твой больной ум создает из ничего. — Она отворачивает лицо, смотрит в сторону. — О Господи, у меня одно лишь желание — чтобы ты поскорей уже трахнул меня и дело с концом! А потом бросил в очередной костер.
Он смотрит на повернутое в профиль лицо на подушке:
— Фантастическим фигуркам не дозволено иметь желаний. Так что могу тянуть с этим столько времени, сколько мне заблагорассудится. Пардон — поправочка. Заколебанного времени.
— Я то думала, такие, как ты, вымерли вместе с Оттоманской империей.
— А могу еще дольше. Поскольку ты ведь не настоящая.
Она снова сердито смотрит ему в лицо:
— Я кажусь реальной только из за твоего тошнотворного представления, что по настоящему совершенно нереальный персонаж, воплощением которого я, как предполагается, являюсь, должен таким казаться. На самом же деле реальная я в этой ситуации избегала бы вообще всякого упоминания об этом деле, и прежде всего потому, что ни за что не оказалась бы в подобной ситуации. Если бы имела возможность выбора. А у нее такой возможности нет. Поскольку она нереальна, — Она приподнимается с подушки и с упреком качает головой. — Просто ты занимаешься тем же, чем и всегда: думаешь, что ловишь ускользающую тему, а на деле — гоняешься за собственным хвостом.
— Ах как смешно! А откуда тебе известно, чем я всегда занимаюсь?
— А я и не знаю.
— Но ты ведь только что…
Она отворачивает лицо.
— Я всего лишь как попугай повторяю слова, которые ты мне подсказываешь. Они — твои. Вовсе не мои.
— Ни хрена себе. — Она по прежнему полна отвращения и не поворачивает головы. — Ты — всего лишь мои собственные слова? Всего лишь воск в моих руках?
— Я бы сказала — дешевый пластилин. Это больше подходит.
Он на миг задерживает дыхание.
— Что же, ни шепота сердца, ни малейшего признака собственной воли?
— Да я бы ушла из этой комнаты сто лет назад, будь моя воля.
— И я мог бы делать с тобой что в голову придет и ты бы так и лежала тут?
— Вот уж нет. — Она презрительно фыркает. — Я же знаю, какой смрадный гарем живет в твоем воображении! Я бы извивалась и дразнилась и подстрекала бы тебя по всячески.