Он согласно кивает.
— Если каким то чудом вам посчастливится увести свои мысли с того единственного пути, которым они только и способны следовать спокон веку, может, вы припомните, что все это началось на моем лугу. — Он кивает. — Если уж быть вполне откровенной, закончив умащивать тело маслом, я улеглась на живот — совершенно невинно, словно школьница. — Она вглядывается в его глаза. — Ах, если бы вы могли нарисовать себе эту картину! Как беззащитна я была, как всему открыта! — Он чуть отводит глаза, нахмурясь. — О Господи, да вы просто невозможны! Вы — как весь ваш век! Слова для вас все равно что серая каша размазня. Ничего реально не можете себе представить, пока на телеэкране не увидите! — Жертва судьбы и истории, он лишь пожимает плечами. Она колеблется, испускает вздох и переворачивается на живот; лежит щекой на подушке. — Ну, может быть, теперь вы сумеете получить смутное представление об этой сцене. И между прочим, это еще не все. Получилось ужасно неудачно: небольшая травянистая кочка просто впивалась в меня, и я попыталась примять ее движениями бедер. Теперь то я понимаю, что мое поведение могло быть истолковано совершенно превратно.
Тишину в комнате нарушает лишь новый нетерпеливый вздох рассказчицы. Она продолжает:
— Они такие коварные животные! Он, должно быть, подкрался сквозь подлесок. И хуже того, они ведь обладают телепатическими способностями, умеют мысли читать. Это как то связано с их звериной половиной. Так что он не только видел, что я там делаю, он прекрасно знал, о чем я думаю. И тут, в самый… неловкий момент, когда я как раз представляла себе, что делает со мной тот юный пастух… я слишком скромна, чтобы описать что именно… и я ни за что и никогда не допустила бы, чтобы он сделал это со мной в действительности… я вдруг почувствовала, как мохнатое тело нарушителя моего уединения и… и что то еще легло на мою невинную, умащенную оливковым маслом попку. Мне ведь было всего двенадцать лет! — Молчание. — Ой, ну чесслово! Почему вам надо всегда воспринимать все так буквально! — Он целует ее шею у самого затылка. — Я хотела закричать, сопротивляться. Но поняла — все будет напрасно. Вопрос стоял так: либо уступить, либо расстаться с жизнью. Вообще то, он вовсе не был жесток. Он укусил мне шею, но лишь играючи. Потом принялся нашептывать всякие вещи. Совершенно ужасные, но я заставила себя слушать. О других женщинах, о девушках, даже — я была просто поражена — об одной из моих сестер, о старшей — той самой, что подняла такой скандал из за того юного пастуха. Она оказалась невероятной лицемеркой. Если бы только историки… Впрочем, не важно. — Она на миг замолкает. — Между прочим, через некоторое время он показался вовсе не таким противным, как я ожидала. У него замечательная смуглая кожа, а та часть тела, что покрыта шерстью, оказалась гораздо приятнее, чем можно было себе представить. Шерсть вовсе не грубая. Как мохер. Или ангора. — Она делает короткую паузу. — И он меня вовсе не пытался расплющить в лепешку. — Ее слушатель чуть приподнимается. Она с усилием вывертывает шею, чтобы посмотреть назад и вверх, и недоверчиво глядит на него уголком глаза. — И он не сделал ничего такого, что сейчас заполняет ваше гиперактивное воображение. На самом то деле ему хватило порядочности меня перевернуть. — Несколько мгновений спустя она продолжает, теперь уже глядя ему прямо в глаза: — К этому моменту я была уже не в силах сопротивляться. Стала как воск в его руках. Могла только смотреть в его похотливые, развратные глаза. Можете себе представить?
Он улыбается, глядя в ее темные глаза, и кивает.
— Вовсе не смешно.
Он отрицательно качает головой.
— Он заставил меня раздвинуть ноги… я все таки сопротивлялась… немножко, но он был очень сильный и очень возбужден.
— Она закрывает глаза. — Я до сих пор это чувствую. — Она снова умолкает. Потом поднимает веки и пристально смотрит — глаза в глаза. Ее ноги перекрещиваются, замыкая его в кольцо. — Это было отвратительно: чистейшее биологическое доминирование! Мой нежный, наивный ум не мог с этим примириться. Мне ведь едва исполнилось одиннадцать! Мне было ненавистно это зверское, отвратительное насилие. С первого до последнего момента. Я решила, что никогда его не прощу. И всех особей его пола. Что с этого момента и навсегда, на всю мою жизнь, я объявляю войну, войну до победного конца, всему, что относится к мужскому полу. Буду изводить и мучить любого мужчину, кто попадется мне на пути. Я даже могу позволить им думать, что их ласки доставляют мне наслаждение, что мне приятны их поцелуи, их ласкающие руки. Но в глубине души, даже после дефлорации, я всегда оставалась девственницей — девственницей навеки. — Она одаряет его серьезным, даже торжественным взглядом. — Пусть ни одна душа никогда ни за что не узнает об этом. Я запрещаю вам кому нибудь об этом говорить.
Он мотает головой: никогда.
— Один раз я уже кое кому про это рассказала. Как последняя идиотка.
Он всем своим видом демонстрирует удивление.
— И конечно, он растрепал об этом на весь мир, при первой же возможности. И с типично женофобских позиций. А ведь это с полной очевидностью был лично мой сюжет. Я могу быть всем, чем угодно, но никак уж не парой дурочек нимф в придумке какого то поэта лягушатника42. Да еще в день отдыха. — Она прерывает себя: — И пожалуйста, пусть присутствующие возьмут это себе на заметку. А если вы интересуетесь, почему он сделал двоих из меня одной, могу вам сообщить, что он был пьян вдребезину. Как всегда. Его звали Верлен.
Он энергично трясет головой.
— Или как то еще. Один из этих43.
Он пытается губами изобразить правильное имя44. Она внимательно за ним наблюдает.
— У вас руки болят?45 Ну, надо было хорошенько подумать, прежде чем разрешить вашей смехотворной докторице использовать ту позу. Вы такой же, как все порнографы. Как только речь заходит об удовольствиях его сиятельства, реальность выбрасывается в окно. — Она пристально смотрит на его губы, потом снова вглядывается ему в глаза. — Ну, чесслово, я начинаю думать, что, когда вы молчите, вы еще отвратительней, чем когда разговариваете. Теперь уже можете говорить. Если уж вы так настаиваете на этом. — Однако, прежде чем он успевает раскрыть рот, она продолжает: — И только в том случае, если вы не считаете, что плотский аспект нашей беседы хоть как то влияет на мое истинное мнение о вас. Или на мое метафорическое отвращение ко всему тому, что отстаиваете вы и все особи вашего пола, вместе взятые. И не думайте, что я не разглядела кричаще явных маневров, какие вы предпринимали, чтобы заставить меня оказаться в этом положении. — Кольцо ее ног сжимается несколько плотнее, и она спускается чуть ниже. — Все это никакого удовольствия мне не доставляет. Думаю, и вам тоже. Уверена, вы предпочли бы скорее устроить тягуче нудную дискуссию о параметрах современных нарративных структур.
— Сжалься же наконец! Руки меня и в самом деле скоро совсем доканают!
— Можете опуститься на локти. Не более того.
Он опускается, и лицо его оказывается прямо над ее лицом.
— Очень хочется тебя поцеловать.
— Ну, с этим можно и подождать. Я еще не закончила историю о том, что случилось на той горе. Только я забыла, на чем остановилась.
— На дефлорации. Осуществленной фавном после полудня.
— Они совсем не такие, как обыкновенные мужчины. Они тетрорхидны46, если хотите знать. И могут повторять это снова и снова. Так он и делал.
— И всегда одинаково?
— Конечно нет! Мы прошли весь алфавит от начала и до конца.
— Но ты же только что сказала, что алфавит еще не был…
— Ну, если бы уже был изобретен.