Более того, — она останавливается, чтобы перевести дух, — ну ка убери руку с моей щиколотки!
— Да мне просто интересно знать, есть ли у архетипов щиколотки.
— Только попробуй поднять руку повыше, получишь здоровенный пинок. Какого еще не получал.
Он убирает руку.
— Итак, ты говорила…
— Вопреки твоим слишком ощутимым недостаткам и несоответствиям, я все таки сохраняла слабую надежду, что в один прекрасный день ты сможешь — с моей помощью — осознать, что самое малое, чем ваш эгоистичный, самонадеянный и надоедно животный пол обязан моему полу за все его прошлые…
— Ради Бога, не начинай все сначала!
— …жестокости, — это немного нежной привязанности, когда мы об этом просим.
— То есть требуется перетрах?
Она опускает голову, меряя его пристальным взглядом, потом очень медленно направляет в его сторону обвиняющий палец, словно пистолет, курок которого она вот вот готова спустить:
— Майлз, я тебя предупреждаю. Ты на самом краю пропасти.
— Тогда я беру обратно этот вульгаризм.
— Я сказала, что мне необходимо?
— Нежная привязанность. Постараюсь в следующий раз не забыть.
Она решительно скрещивает на груди руки и глядит на дальнюю стену комнаты.
— Между прочим, пока шла та последняя сцена, я приняла решение. Следующего раза не будет.
Тиканье часов с кукушкой звучит особенно громко в тишине, спровоцированной этим «указом». Губы Майлза расплываются в улыбке.
— Кто это сказал?
— Я это сказала.
— Как ты только что изволила меня проинформировать, на самом деле ты вовсе не стоишь здесь надо мной — ты у меня в голове. Мне не совсем ясно, каким образом любое решение по поводу нашего совместного будущего может зависеть от тебя одной.
Она бросает на него быстрый проницательный взгляд. В глазах его, в его улыбке светится нескрываемое самодовольное ехидство. Однако никогда еще за всю долгую историю своего существования, подобная улыбка не стиралась с лица с такой быстротой. Несколько мгновений он способен издавать только слабое кряканье, затем резко садится, широко раскрыв от удивления рот. Из положения сидя он поднимается на колени, яростно водя руками в пустом пространстве, которое только что, пару секунд назад, заполняла она. Она бесследно исчезла. Он встает на ноги, в отчаянии снова ощупывая руками воздух вокруг себя. Поспешно оглядывает палату, приседает, чтобы заглянуть под кровать, потом снова оглядывает замкнутое серыми стенами пространство.
— О Господи!
Он решительно шагает к двери, рывком отворяет ее, только чтобы вновь увидеть ту же самую палату, вход в которую загораживает его собственное отчаянное лицо, венчающее фигуру его оставшегося в одиночестве двойника. Закрыв дверь, он прислоняется к ней спиной и пристально вглядывается в кровать. Мгновение спустя он поднимает левую руку и со всей силы щиплет себя за кисть пальцами правой. Снова оглядывает комнату. Наконец сдавшись, он сглатывает ком в горле, откашливается. Голос его обретает странный, полувопросительный полуумоляющий тон:
— Эрато… дорогая?
Тишина.
— Сука паршивая!
Тишина.
— Этого не может быть!
— Этого не только НЕ не может быть. Это есть. Голос ее раздается из того угла комнаты, где стоят стол и стул, но голос совершенно бестелесен. Нет ни малейшего признака ее физического присутствия.
— Да куда ты подевалась, ради всего святого?
— Туда, откуда мне вообще не следовало уходить.
— Разве можно так поступать? А ты еще рассуждала о том, что я нарушаю правила…
— Хочу кое что спросить у тебя, Майлз. Интересно, стал бы ты обращаться со мной так по варварски злобно, как в последние час полтора, если бы я была не той, что есть на самом деле, а дочерью крестного отца какой нибудь мафии? Если бы ты знал, что мне стоит только поднять телефонную трубку и сказать ему пару слов, как он заключит контракт на твое убийство?
— А я хочу знать, почему я тебя не вижу?
— У тебя только что развилась небольшая аневризма мозга, то есть патологическое расширение артерии.
К сожалению, это повлияло на центры, управляющие контактом между волеизъявлением и мысленной визуализацией. Они расположены вблизи кортекса92 и часто оказываются легко уязвимы.
Кажется, им овладевает ужас какого то иного рода. В отчаянии он устремляет взгляд на пустой стул:
— Я даже не помню, как ты выглядишь!
— Может быть, хотя бы это отучит тебя лезть в те области, о которых ты и понятия не имеешь. Вроде амнезии.
На ощупь, словно слепой, он пробирается к кровати и тяжело садится в изножье.
— Это необратимо?
— Уверена, что все литературное сообщество вместе со мной станет молить Бога, чтобы так оно и было.
— Ты не можешь так со мной поступить. — Голоса больше не слышно. Он просовывает руку под полу пурпурного халата и прикладывает ладонь к сердцу. — Мне дурно.
— Ты не ответил на мой вопрос.
— Мне нужен врач.
— Я — врач.
— Настоящий, реальный врач.
— Если хочешь знать, Майлз, та абсурдно романтическая роль, какую мне вечно приписываешь ты, да и весь твой невротический род, не имеет к реальности никакого отношения. А я, между прочим, получила медицинское образование психолога клинициста. И так уж случилось, что моя специализация — психическое расстройство, которое вы, невежды, именуете литературой.
— Психическое расстройство?
— Вот именно, Майлз. Психическое расстройство.
— А как же…
— С моей точки зрения, ты просто некто, кому необходимо какой либо деятельностью освободиться от подавленного ощущения первичной травмы. Как это обычно бывает, травма оставила у тебя ярко выраженное стремление к деструктивному реваншу. И — опять таки как обычно — ты пытался сублимировать это столь же ярко выраженной тенденцией к вуаеризму и эксгибиционизму. Я встречалась с этим явлением десятки тысяч раз. Точно так же ты подчиняешься характерной патологии, когда пытаешься справиться с этой невыявленной травмой путем постоянной погруженности в квазирегрессивную активность, выражающуюся в писании и публикации написанного. Со всей ответственностью могу заявить, что здоровье твое могло бы значительно улучшиться, если бы ты полностью и совершенно открыто погрузился бы в те два вида регрессивной активности, что лежат в самой основе твоей деятельности.
— Стал бы открыто подглядывать в замочную скважину и выставлять напоказ собственные гениталии?
— Существует профессия, допускающая и даже вознаграждающая подобного рода активность. Правда, в несколько сублимированной форме.
— А именно?
— Театральная деятельность, Майлз. Тебе надо было бы стать актером или режиссером. Только, боюсь, уже слишком поздно.
— Лицом к лицу ты не решилась бы так разговаривать со мной.
— Ты так считаешь потому, что всегда с неизбежностью воспринимаешь меня как суррогат собственной матери, иными словами, как главный объект подавляемого чувства отторжения, эдипова комплекса, трансмутировавшего в Rachsucht93, то есть потребность в реванше, мести. Мне думается, тебе давно пора перечитать труды Фрейда. Или другого из моих наиболее талантливых учеников — Фенихеля. Попробуй прочесть его «Психоаналитическую теорию невроза». Нью Йорк, У. У. Нортон и Ко, тысяча девятьсот сорок пятый год.
— Да если бы Фрейд хоть раз встретился с тобой, он утопился бы в Дунае!
— Не будь ребенком, Майлз. Ты только снова и снова подтверждаешь мой диагноз.
— Что ты хочешь этим сказать? Как это — «снова и снова»?
— Не думаю, что мне удастся благоприятно истолковать истинные намерения, лежащие в основе потребности унижать, хотя бы и символически, женщину врача. — Он молчит. Вдруг ее голос раздается гораздо ближе, у самой кровати, прямо за его спиной: — На самом то деле, знаешь, это не были удары грома и трезубцы.