Вообще то, это озерцо было наше, оно как бы служило и ванной и биде для моих сестер — и для меня в том числе, но это к делу не относится. Все равно делать то мне было нечего, все происходило в те дивные времена, когда алфавит и письмо не были еще изобретены: о Зевс Всемилостивый, если бы мы только знали! Мы должны были бы так радоваться! — Она бросает на него мрачный взгляд. — Словом, я пошла к озеру. Он купался. Естественно, я не хотела нарушить его уединение, так что взяла и спряталась за кустами. — Она бросает взгляд на мужчину, сидящего на стуле: — Я вам не наскучила?
Он отрицательно качает головой.
— Точно?
Он кивает.
— Мне было всего четырнадцать лет.
Он опять кивает. Она поворачивается на бок, лицом к нему, слегка подтянув к животу колени. Ее правая рука разглаживает простыню.
— Он вышел из Источника Пиерид41 — это Тетушка Полли так претенциозно назвал наше озеро — и уселся на скале у берега — обсохнуть. И тут… ну конечно, он ведь был простой деревенский паренек. Ну, короче говоря, он стал… ну, играть на совсем другой свирели. Или — на трубе, мы с сестрами так эту штуку называли. Он, видимо, считал, что никого кругом нет. Откровенно говоря, я была совершенно шокирована. Отвратительно! Не в том дело, что мне не приходилось раньше видеть обнаженных мужчин, приходилось конечно. У тети, на Кипре. — Она поднимает на него глаза. — Я говорила вам, что она живет на Кипре?
Он качает головой. Она снова принимается разглаживать простыню.
— Ну ладно. Между прочим, я раньше всегда считала, что эти их висячие жалкие штучки выглядят довольно нелепо. И волосы вокруг — как шерсть, такие противные. Меня всегда поражало: бороду то они ведь каждый день бреют, а там? Почему они не замечают, что моя тетя, и ее подруги, и я тоже — все мы гораздо красивее выглядим? — Она снова поднимает на него глаза: — Надеюсь, вы то заметили?
Он улыбается и кивает.
— Она терпеть не может ничего такого, что портит естественную линию. Из чисто эстетических соображений.
Он разводит руками.
— Полагаю, вы считаете, что это тоже одно из моих извращенных понятий.
Он отрицает это, но одновременно едва заметно пожимает плечами, будто тайное сомнение уступает его желанию из вежливости не затевать спора. Она разглядывает его вежливо улыбающееся лицо, затем приподнимается на локте.
— Речь идет о скульптурности. У моей тетушки полно самых разных друзей — замечательных служителей искусства. И все согласны с этим. — Он разводит руками. — И суть не только в визуальной стороне дела. Пластика тоже имеет огромное значение. — Он кивает. Она изучает выражение его лица. — Вы все таки считаете, что это извращенность, да? Правда? — Он улыбается ей слегка смущенно и опускает глаза. Она следит за ним еще минуты две, чуть нахмурив брови, потом рывком поднимается и стоит на коленях посреди кровати, совершенно прямо, повернувшись к нему лицом, колени плотно сжаты. — Послушайте. Я вас нисколечко не простила, и пусть вам ничего такого в голову не приходит, но, поскольку это консультация научного руководителя, а вы, кажется, не понимаете, о чем идет речь, я даю вам разрешение однократно и быстро оценить… этот последний аспект. — Руки ее опускаются и проводят две симметричные линии. — Между прочим, это названо в честь моей тетушки. Ямочки Афродиты. — Она поднимает на него глаза. — Так ее звали.
Он кивает. Теперь, заложив руки за спину, она пристально смотрит на стену позади него, словно школьница, ожидающая награды. Он встает со стула, подходит к кровати и садится на краешек, у самых нагих колен; проводит кончиками пальцев вдоль «пластического аспекта».
— Я это делаю специальным эпилятором. Травяным. От одного человечка. Из Ктимы. Это совсем недалеко от тетушкиного дома.
Травяным. От одного человечка. Из Ктимы. Это совсем недалеко от тетушкиного дома.
Тишина. Вдруг она вынимает обе руки из за спины и резко отталкивает его прочь:
— Я просила вас оценить лишь внешнюю форму! С чисто художественных позиций! Вы хуже ребенка! С вами совершенно невозможно вести серьезный разговор. — Она поворачивается и садится в прежней позе, откинувшись на подушки и скрестив руки на груди. — Свинтус. — Она дрыгает левой ногой в сторону. — Да сидите вы, где сидели! Если вам так необходимо. Только руки попридержите. — Он остается сидеть на краю кровати; наклоняется; выпрямляется; вглядывается в ее темные глаза. — Извращенец!
Он чуть придвигается к ней по краю кровати.
— Вам только палец дай.
Он садится так, что рука, на которую он опирается, оказывается закинутой за ее талию. Она крепко берет его пальцами за эту руку, удерживая его на достигнутом расстоянии.
— То, что на мне нет никакой одежды, вовсе не означает, что вы можете вести себя как неандерталец. Аналогия, которую я пыталась вам предложить, — нечто вроде классического симпозиума. Вы только что выдумали совершенно несуществующий светильник. Почему же, интересно мне знать, вы не можете создать вторую кровать или, скажем, аттическое ложе? Этого я понять просто не могу.
Он улыбается. Она вскипает:
— Я знаю мужчин, которые отдали бы правую руку, только бы услышать эту очень личную главу из моей автобиографии. И с чего это я выбрала именно вас… Я уже почти совсем приняла решение замолчать. — Он выжидает. — И замолчала бы, если б не знала, что вы будете ходить и всем рассказывать, что я струсила, когда дело дошло до дела. Такого удовольствия я вам не доставлю! — Она смотрит куда то мимо него. — Все равно вам от меня не отделаться — придется выслушать.
Она теснее скрещивает на груди руки; затем, избегая встречаться с ним глазами, продолжает:
— Теперь то я знаю, что моя визуальная инициация была проведена необычайно хорошо оснащенным юным представителем мужского пола. Каким то странным образом я вдруг ощутила, что мое отвращение сменяется чувством жалости к этому существу. Пожалуй, он был немного похож на вас. Такой же бьющий в нос нарциссизм, так что применить к нему обычные стандарты было бы просто невозможно. Это всегда было моей слабостью. Я слишком добросердечна, психологические уроды вызывают мое сочувствие. Ну да ладно. В конце концов мне захотелось подойти к нему и попросить, чтобы он бережнее к себе относился. Казалось, он так странно, так жестоко с собой обращается. Я решила, он на эту свою штуку рассердился или еще что. Разумеется, я ничего подобного не сделала, постеснялась. Мне ведь было всего тринадцать. Я потихоньку ушла оттуда, пыталась притвориться, что этого никогда не было. Но я всегда отличалась довольно живым воображением. Хорошо запоминала образы. — Она прерывает себя. — Да вы не слушаете!
Он поднимает глаза и кивает.
— Если вы полагаете, это дает мне возможность, хотя бы в малой степени… Ну не знаю. Я умываю руки! — Она приподнимает правое колено. — Думаю, дети… Ладно, можете продолжать. Перерыв тридцать секунд. — Она закидывает руки за шею и умиротворенно опускает голову на верхнюю подушку; некоторое время она созерцает потолок, потом закрывает глаза. К концу тридцатисекундного перерыва, воспользовавшись тем, что глаза ее закрыты, он целует все это прелестное греческое тело, от колен к шее, по красоте своей соперничающей лишь с шеей Нефертити; однако, когда он склоняется к ее губам, руки ее упираются ему в плечи и отталкивают его прочь.
— Нет!
Он по прежнему склоняется над ней. Она глубже утопает в подушках, словно пытается избежать его прикосновений, и мрачно вглядывается в его лицо.
— Вам не удастся меня остановить. Я все равно закончу. Так что и не пытайтесь.