Что если Чарли решил, что его на все готовая хористочка- прямо такими словами! — это его, старого психа, представление об идеальной женщине, то ему — Чарли — надо как следует проверить свои вульгарные водевильные мозги. А потом ему хватило наглости заявить, что у меня нос слишком длинный и брови неправильно выщипаны, что мой божественный хитончик на три дюйма короче, чем надо, руки и ноги слишком тонки, а попка недостаточно оттопырена… ну конечно, это последнее замечание как раз и раскрыло все карты. Он был точно такой, как все афинские мужики. В реальности, идеальной женщиной для него был идеальный мальчик. Чарли так и сказал ему — прямо в его злосчастную физиономию. И если бы не успел отпрыгнуть назад, тот залепил бы ему метлой прямо по голове. Пришлось уносить ноги. А старый псих стоял в дверях, размахивая своей дурацкой метлой и выкрикивая всякую ерунду, что вроде он напустит на нас своих хранителей — Бог его знает, что он хотел этим сказать, — за то, что мы вторглись в… — Она замолкает на мгновение. — Он был этот, как его…
— Не философ ли, случайно?
— Потрясающе! И как это ты…
— Просто догадка.
— Знаешь, все они одинаковые. Чарли довольно забавно показал это в одном из своих фарсов. Он говорил, они даже не способны увидеть разницу между собственными phalloi и pyge116.
— В каком же это фарсе?
— Паршивка Клио как то сказала мне, что он не сохранился. Только я, зная ее как облупленную, подозреваю, она засунула его куда нибудь под ирригационные сооружения инков или еще подальше. Чтобы можно было потихоньку его вытащить, когда кругом никого нет, и устроить себе стародевический субботний вечерок на природе.
Он по прежнему разглядывает потолок.
— Хочу напомнить тебе про старого… психа.
Она целует его в плечо.
— Только совсем совсем чуть чуть, дорогой. Самую маленькую чуточку. Время от времени.
— Не вижу никакой связи. С моей точки зрения.
— Майлз, ну что ты сразу весь закаменел, обиделся. Я не имела в виду никакого физического сходства.
— Когда это я ругал тебя за то, что ты снимаешь одежки?
— Но ты же всегда пытаешься превратить меня во что то такое, что совсем не я. Как будто я больше тебе нравилась бы, если бы стала самим совершенством. Или сестрой Кори. Я чувствую, что мне никогда не удается соответствовать тому, чего ты на самом деле хочешь. Я знаю — у меня есть недостатки. И нос мой действительно на пару миллиметров длиннее, чем надо. — Она умолкает. — У меня как то еще один друг был. Он вечно подсмеивался над этим. Вообще то, он был подонок. Ушел к до смерти скучной Каллиопе. Впрочем, кое чем отплатить ему я сумела.
— И кто же такой это был?
— Ничего, что я так много болтаю? А то скажи. Ну, на самом то деле я так сделала, что «нос» навеки прилип к его имени. А потом его отправили в ссылку. Где он написал кошмарную, длиннющую, как ее там, про основание этого, как его… ну, знаешь, марш марш марш…
— Рима?
— Рима.
— Ты спутала двух совсем разных людей.
— Нет, не спутала. Я в жизни его не забуду.
— Это Вергилий117 писал о Риме.
— Ну конечно же! Какой ты умный, что вспомнил.
— А тот, с которым у тебя был роман, — Овидий.
Молчание.
— Майлз, ты абсолютно уверен?
— Публий Овидий Назон118. Назо — нос.
— Да, теперь я припоминаю. Раз ты сказал. Вроде бы я вдохновила его на какие то оды или что то такое?
— Господи Ты Боже мой! Это уже Гораций119.
— Ну да, конечно. Прелестную вещицу написал. Про воробья.
— Катулл!120
— А его то я как раз помню. Он такая прелесть! Так забавно было его дразнить.
— Да, теперь я припоминаю. Раз ты сказал. Вроде бы я вдохновила его на какие то оды или что то такое?
— Господи Ты Боже мой! Это уже Гораций119.
— Ну да, конечно. Прелестную вещицу написал. Про воробья.
— Катулл!120
— А его то я как раз помню. Он такая прелесть! Так забавно было его дразнить. Знаешь, я ведь была его Ливией.
— Лесбией, Боже милостивый!
Она прижимается плотнее.
— Милый, прости, пожалуйста. Я же стараюсь.
— Да мне просто интересно: если ты вот так обращаешься с великими поэтами прошлого, как, черт возьми, ты можешь относиться…
— Майлз, я же только вдохновляю. Зароняю семена. Не очень много. Не могу же я быть всегда именно там, где из семян прорастают цветы. А читать все, что не по гречески написано, — у меня просто глаза болят. Ни один алфавит не имеет для меня таких полутонов и подтекстов, как греческий.
Майлз Грин пристально глядит в потолок, что то обдумывая в молчании. Она целует его в плечо.
— Дорогой, скажи, о чем ты думаешь?
— Ты прекрасно знаешь, о чем я думаю.
— Нет, честно.
— Мне хотелось бы знать, ты когда нибудь хоть одну строчку прочла из того, что я написал?
Теперь она несколько секунд молчит. Потом зарывается лицом в его шею и целует.
— Майлз, я прочла несколько рецензий. И слышала, что люди говорят о твоем творчестве.
— Но ничего не читала?
— Я знаю, о чем твое творчество. Его общую направленность.
— Я спросил — ты что нибудь читала?
— Ну… не совсем в буквальном смысле, дорогой. Я всегда собираюсь наконец взяться… Чесслово.
— Ну спасибо тебе.
— Майлз, ты же знаешь — я люблю тебя реального.
— Я хотел бы, чтобы ты не употребляла слово «реальный». Ты сумела напрочь подорвать мою уверенность в том, что оно значит. — Она не успевает ответить. Он продолжает: — Ты начинаешь с заявления, что я безнадежно сумасброден, неточен. Потом признаешься, что, черт бы тебя побрал, ни одной строчки и в глаза не видала. Знаешь что? Тебе бы в самый раз за критические статьи взяться!
Она утыкается лбом в его плечо.
— Я — совсем как ты. Я тоже не умею пользоваться словами.
— Послушай, Эрато. Игры, в которые мы играем во время, образно говоря, игры, — это одно. Но ты все чаще и чаще вводишь их в периоды нашего отдыха. Чаще и чаще ты принимаешься высмеивать то, что для меня является очень важным. Реальность, например. И ради всего святого, перестань говорить, что ты всего лишь такая, какой я хочу, чтобы ты была. Я не хочу, чтобы ты была такой. Ты всегда такая, какой сама хочешь быть. И шутки здесь все менее уместны.
— Не сердись, пожалуйста.
— Да не сержусь я. Просто я совершенно шокирован. И очень обижен.
Он смотрит в потолок. Ее рука лениво сползает к низу его живота, отыскивает безжизненный сейчас пенис и принимается поглаживать его и ласково сжимать. Он молчит. Потом произносит:
— Только и знаешь, что насмехаться. Всегда готова в стойку встать.
Она целует его плечо.
— Чаще, чем ты.
— Да я же не об этом.
— Ну ничего у меня не выходит с именами. Будто целое облако мух жужжит в голове.
— А получше сравнение не могла придумать?
— Что же в нем такого плохого? А, дорогой?
Губы его мрачно сжаты, но наконец он не выдерживает:
— Да прекрасно ты все помнишь. Когда хочешь.
Она по прежнему ласкает его пенис.
— Кое что — да.
Он некоторое время молчит.
— Тебе то хорошо. Разумеется, я понимаю, что сцена на том лугу, на Парнасе, всего лишь метафора, символ алфавитных слияний, из которых строятся слова и всякое такое. Но я никак не могу понять, почему ты не способна сделать мне скидку на недостаток сексуального опыта.