Просто появился у меня наконец-то достойный повод заметить, что ложь (та ее разновидность, которая не предполагает никакой личной выгоды, а лишь привносит в жизнь некоторую причудливость) — отличная штука. Интеллектуальная игра, изящное искусство («важнейшее из искусств»?), своеобразный пряный соус, без которого повседневность может показаться настоящему искушенному гурману чересчур пресной.
Я сам научился говорить неправду довольно поздно, лет шести. До того полагал, что люди говорят исключительно правду: верил всему, что мне говорили, и тем паче всему написанному в книгах. В семье бытовала дивная история о том, как я встретил во дворе собственного отца, бросился к нему с криком: «Папа, это ты?» — и, услышав в ответ насмешливое: «Нет, дядя Петя!» — разочарованно отвернулся и отправился по своим делам. Папа, кстати, даже обиделся, приняв мою готовность поверить всякому произнесенному вслух утверждению за продуманную провокацию. Этот ли случай, другой ли заставил меня понять, что такое ложь, и тут же опробовать новое знание на практике — откровенно говоря, не помню. Однако уже вскоре я сам впервые в жизни подменил один безобидный факт другим, не менее безобидным: рассказывая родителям о том, какие мультфильмы посмотрел на детском киносеансе, подменил реальные названия и сюжеты другими, сочиненными на ходу. Разумеется, меня не разоблачили — по той простой причине, что и слушали-то вполуха…
Так в моей жизни впервые появился эпизод, который принадлежал только мне одному, маленькая личная тайна, первый кубический миллиметр свободы от назойливого внимания вездесущих окружающих, который я с тех пор старательно расширяю. Возможно, когда-нибудь это пространство окажется достаточно велико для того, чтобы я мог поместиться там целиком.
P. S.
Кстати, не следует постоянно скармливать окружающим вранье, которое выставляет вас исключительно в выгодном свете: это вызовет недоверие. Если уж хотите освоить высокое искусство лжи, окружить себя мыльным пузырем вымысла, скрыться в радужном тумане собственных лживых утверждений, следует почаще придумывать факты и эпизоды, выставляющие вас в комичном, нелепом, порой откровенно неприглядном виде. Это весьма полезно для дела. И не следует беспокоиться о том, что мнение окружающих о вашей персоне вашими же стараниями станет не слишком благоприятным. Потому что (цитирую еще одну запись из старого блокнота):
Люди делятся на тех, кто ничего не понимает, и тех, кто не понимает ни-че-го!
2000 г.
Мастер внутренней консумации
Самое худшее, что может произойти с человеком после смерти, — это если его забальзамируют и поместят в пирамиду. Когда я представляю, как египтяне бальзамировали отдельно каждый орган, помещая его в отдельный сосуд, — меня охватывает отвращение. Хочу иметь специальное устройство, чтобы исчезнуть без остатка1.
У мертвого Энди Уорхола день рождения.
Нелепо, наверное, вспоминать о дне рождения мертвеца. Тем не менее так, знаете ли, принято. День рождения трупа — дата, к которой можно приурочить нечто культурное. Повод поднатужиться да помянуть человека, который когда-то был живым, а потом почему-то умер.
В день рождения всякого именитого покойника живые суетятся, «отдают дань памяти». Наиболее продвинутые позиционируются в качестве вдумчиво скорбящих. То есть скорбь (светлая, как «Балтика № 1») имеет место на лицах и как бы даже в сердцах, но взвешенности суждений о предмете не препятствует.
Я живой, я тоже суечусь.
Я живой, я тоже суечусь.
Пан Вархола и пани Вархолова вполне могли бы стать эпизодическими персонажами швейковской эпопеи. Словак пан Вархола служил бы, к примеру, при полевой кухне, а пани Вархолова стала бы писать ему из дома дурацкие любовные письма, цитаты из коих скрасили бы очередную окопную пьянку с участием бравого солдата Швейка. Тумтария бум! Но пан и пани благоразумно ускользнули от столь незавидной участи: эмигрировали в Америку и родили там сына по имени Андрей. Больше ничего выдающегося эта славянская чета, кажется, не совершила.
Но мало никому не показалось.
Крестьянский сын Андрей Вархола, квелый альбинос, американский «лимитчик» из шахтерского городка, «белый кролик», маменькин сынок, двоечник и растяпа, стал (как бы ни с того ни с сего) больше, чем просто «знаменитым художником». Он превратился в платиновый, под стать собственным парикам, символ успеха, которого может добиться представитель этой (не самой востребованной, честно говоря) профессии. Чудесные преломления артистических карьер можно измерять — не в «уорхолах» даже, в «миллиуорхолах», по аналогии с миллиметром, каковой, как известно, составляет одну тысячную часть метра. Причем 50 или там 60 миллиуорхолов в такой системе координат — это уже круто. Это уже, скажем, Комар-Меламид какой-нибудь. И даже возлюбленный интернациональным арт-истеблишментом Кабаков — это примерно 300 миллиуорхолов, не более того. (Вообще, измерять успех русских художников в миллиуорхолах — занятие неблагодарное. Сразу типа за державу обидно, да и плаксивая дурочка надежда порывается отправиться в хозяйственный магазин за бечевой, хоть и вменяется ей в обязанность умирать последней.)