Даже если бы «Дневник войны со свиньями» не обладал несомненными литературными достоинствами, присущими любому тексту, к которому приложил руку Бьой Касарес; даже если бы роман был написан неумелой рукой начинающего, значение этой абсурдной «таблетки от глупости» было бы невозможно переоценить. Если бы я обладал счастливой способностью проникновенно рассказывать себе и другим утешительные байки, я бы непременно написал, что «издание «Дневника войны со свиньями» в современной России в высшей степени своевременно, поскольку нашему обществу угрожает опасность…» — ну и так далее. А вот ни фига не «своевременно». Хотя бы потому, что наше так называемое «общество» уже успело насквозь пропитаться ксенофобией.
В Москве, где я неделю назад купил толстый том Касареса, процветает пошлейший бытовой расизм — рабовладельцы американского юга и посетители баварских пивных приветливо машут москвичам пухлыми ладошками из не слишком далекого исторического прошлого. Впрочем, на москвичах свет клином не сошелся: я только что ездил по делам, и одну ночь мне пришлось провести в купе с супружеской парой из Калуги, а на обратном пути моим соседом оказался интеллигентный на вид петербуржец; в обоих случаях попутчики рвались обсудить со мной, незагорелым и голубоглазым, (следовательно, «своим») уроженцев Кавказа — очевидно, это сейчас любимая тема расейских обывателей. Если вам кажется, что я перегибаю палку, значит, вы ходите по улицам, закрыв глаза и заткнув уши. Так что ни о какой «своевременности» издания «Дневника войны со свиньями» и речи быть не может. К тому же человеческим экземплярам, которые, собственно, являются носителями ксенофобских настроений, Касарес, откровенно говоря, до лампочки. Мясная порода.
Представители все той же «мясной породы» — не изверги, не злодеи, не маньяки, а симпатичные, в сущности, обыватели, с искренним энтузиазмом убивают стариков на страницах «Дневника войны со свиньями».
Мясная порода.
Представители все той же «мясной породы» — не изверги, не злодеи, не маньяки, а симпатичные, в сущности, обыватели, с искренним энтузиазмом убивают стариков на страницах «Дневника войны со свиньями». Сей «вертикальный взлет», извините за выражение, «человеческого духа» подразумевает наличие некоего идейного вдохновителя, вроде юного Каудильо Фаррелла, и происходит по примитивной схеме: ох, чегой-то все хреново кто-то в этом виноват — виноват конечно, не я — виноват кто-то другой другой — это не такой, как я — ура, бей «не таких»! Рассуждение, вполне приемлемое, даже необходимое для обезьяньей стаи, защищающей свою территорию от вторжения других обезьяньих стай. Аве, мистер Дарвин, московские милиционеры искренне вас приветствуют! И не только они.
«Дневник войны со свиньями» — не какой-нибудь «роман-предупреждение», не «антиутопия» и не, упаси боже, «политический памфлет». Этот недобрый шедевр ирреалистической прозы — своего рода дурной знак, скверная примета… возможно, вежливое напоминание о том, что пришло время плевать через левое плечо, — чем черт не шутит!
Литература начиналась с фантастики, а не с реализма, — писал Борхес. Возможно, фантастикой же она и завершится, когда выяснится, что добросовестно описывать повседневную действительность становится чересчур уж противно, а читать результаты таких трудов — и подавно. Зачем? Можно просто отправиться в зоопарк и посмотреть на обезьян.
1999 г.
Мужества не бывает без страха
Для меня (как, наверное, и для подавляющего большинства читателей) Эрих Мария Ремарк начался с романа «Три товарища». Признаться, мне трудно припомнить книгу, которая оказала бы на меня столь же мощное эмоциональное воздействие. Даже сейчас, за работой, я сознательно избегаю открывать роман в самом конце, на той странице, где Роберт понимает, что Кестер продал «Карла» (почему-то самое разрушительное впечатление на меня произвел именно этот эпизод, а не гибель Ленца и даже не смерть Пат). С тех пор словосочетание «утерянный рай» больше никогда не казалось мне пустым звуком: я знал, как это бывает, — задолго до того, как приобрел соответствующий личный опыт.
Ремарк мог бы стать восхитительным сказочником — родись он в другое время, в другом месте. Его «здесь и сейчас» не располагало к сочинению сказок; временно-пространственные координаты Ремарка стали проклятием для него и странным благословением для многих поколений читателей. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что в юности мы играли в Ремарка — в точности так, как сейчас любители ролевых игр, вооружившиеся деревянными мечами, играют в эльфов и гоблинов. Только нам не требовалось выезжать на природу: волшебство Ремарка свершалось на городских улицах, за стенами дешевых пансионов и за стойками баров (с тех пор любой бар кажется мне волшебным местом, в стенах которого возможно все). Не могу сказать, что мы научились дружбе и любви по Ремарку (в отличие от его героев мы все-таки просто играли, к тому же — не слишком самоотверженно), зато устроили немало классических ремарковских вечеринок. Никогда не забуду, что значил для меня первый глоток редкого по тем временам напитка кальвадоса… впрочем, доступные коньяк и водка тоже были вполне каноническими напитками. Мечта о «Запорожце» с мотором гоночного автомобиля по тем временам была общим, одним на всех, романтическим бредом. И еще несколько прогулок в волшебном тумане, который превращает знакомый, не слишком уютный (по большому счету, враждебный) город в иную реальность, все-таки случилось в моей юности несмотря ни на что…