Заинтригованный забавным созвучием ее имени с именем Агаты Кристи, я открыл «Толстую тетрадь» в вагоне метро… и с трудом заставил себя закрыть эту книгу двадцать минут спустя, невольно досадуя на то, что живу так непростительно близко от центра Москвы (двухчасовая поездка на электричке была бы как нельзя более кстати).
Очарованный, почти испуганный вызывающей простотой авторского синтаксиса (подлежащее + сказуемое + дополнение — это все!), я вдруг понял, что больше всего язык романа похож на удачную попытку перевода на человеческий язык с какого-то совершенно нелюдского наречия — то ли марсианского, то ли муравьиного. Люди так не разговаривают; тем более, мы так не пишем. Никто — кроме Аготы Кристоф и ее героев. Первое рациональное объяснение, которое приходит в голову: так и только так можно написать хорошую книгу на языке, который не является для тебя родным (венгерка Агота, давно переселившаяся в Швейцарию, писала «Толстую тетрадь» по-французски). Но я решительно отметаю эту версию: как почти все попытки рационально объяснить нечто невероятное, она гроша ломаного не стоит.
«Инопланетный» язык Аготы Кристоф уместен хотя бы потому, что ее герои, близнецы Клаус и Лукас (которые к третьей части неохотно, но неизбежно сольются в одного Клауса Лукаса), с самого начала производят впечатление существ совершенно чужих на этой земле, извлеченных из какой-то иной реальности и заброшенных в наш мир. Ужас повседневного бытия в «здесь и сейчас» военной и послевоенной Европы не убивает их, но принуждает принимать решительные меры — чтобы выжить. Они делают специальные упражнения, чтобы «привыкнуть» к жизни. Некоторые главы первой (и самой сильной) части романа так и называются: «упражнение на закалку тела», «упражнение на закалку духа», «упражнение просить милостыню», «упражнение на голод», «упражнение на жестокость».
Поначалу кажется, что этих двоих уже невозможно вывести из равновесия, испугать или шокировать. Старшие дети обижают их — что ж, можно изготовить оружие (носки, набитые песком и щебнем, заточенные камни и даже бритва, найденная на чердаке), а уж решимости пустить оружие в ход близнецам не занимать: после «упражнений на жестокость» они готовы на все. С неземным спокойствием они наблюдают, как уродливая соседская девочка Заячья Губа «играет» (проще говоря, трахается) с собакой — возможно, это самая шокирующая сцена романа, но на героев Аготы Кристоф она не производит решительно никакого впечатления. Их нравственный закон велит им накормить того, кто хочет есть, и убить того, кто хочет умереть, — и то, и другое близнецы проделывают обстоятельно, последовательно и равнодушно, не ожидая благодарности, не опасаясь наказания, не терзаясь муками совести, не обременяя себя размышлениями о моральной подоплеке собственных поступков.
И все же — невероятно, но факт — они проиграли свое сражение. Необыкновенные существа стали взрослыми людьми, усталыми и сломленными (или одним взрослым человеком — в данном случае вопрос, сколько было мальчиков один или все-таки двое, не имеет решительно никакого значения). Последнее упражнение, упражнение на полное одиночество, оказалось слишком сложным. Скелеты на чердаке, безумные женщины и дети-калеки — не самая лучшая компания для того, кто вознамерился совершить путешествие, именуемое человеческой жизнью.
Я говорю ему, что жизнь совершенно бесполезная, ненужная вещь, это бесконечное страдание, выдумка Не-Бога, злобность которого непостижима1.
Жить — больно; полагаю, это может засвидетельствовать каждый, кто пробовал быть живым. «Привыкнуть к жизни» оказалось невозможно. Для Клаусса Лукаса (Клауса и Лукаса?) это стало катастрофой; мне же сулит какую-то странную надежду, сформулировать которую я не решаюсь…
1999 г.
Побег из страны лилипутов
Если бы существовал какой-нибудь достойный аналог литературной Нобелевки — за лучшую книгу о свободе, — Кен Кизи, вне всякого сомнения, стал бы лауреатом этой премии. Перечитываю наспех «Пролетая над гнездом кукушки», чтобы вспомнить подробности и подыскать подходящие цитаты, и меня пробирает нервная дрожь, словно все это происходит впервые.
Перечитываю наспех «Пролетая над гнездом кукушки», чтобы вспомнить подробности и подыскать подходящие цитаты, и меня пробирает нервная дрожь, словно все это происходит впервые.
Вот ведь как получается. Поначалу читатель знакомится с «Вождем Шваброй», который крадется вдоль стен в парусиновых туфлях и притворяется глухонемым. Эта хитрость — единственное, что он может противопоставить персоналу психиатрической клиники, с которым ведет вялотекущую партизанскую войну. В финале Вождь выламывается на свободу — под скрежет металла и плеск стекла; вспоминает, что бежал громадными скачками, словно делал шаг и долго летел, пока нога не опускалась на землю. Он ставит себе восхитительный диагноз: «свободен» и принимается размышлять, куда податься: в Канаду или в Колумбию. Неплохо для того, кто еще недавно крался вдоль стен!
Между этими двумя эпизодами — пришествие и бурная деятельность рыжего трикстера, веселого бродяги Макмерфи. Поначалу пациенты лечебницы — люди, которых рыжий вознамерился вернуть к жизни, — струхнули, как ребята в классе, когда учительница вышла, а самый шебутной мальчишка начинает ходить на голове, и они ждут, что сейчас она вбежит и оставит всех после уроков. «Дурной пример» Макмерфи не только заразителен, но и целителен: в основе его эффективной терапии — непокорность, бешеный азарт и решимость драться до самого конца, о каких бы пустяках ни шла речь — игре в покер или его собственной жизни. С самого начала можно предсказать, каков будет финал: в этом мире ребята вроде Макмерфи добром не кончают…