Свой «иной контекст» мы мастерили из всего, что под руку попадалось. В дело шли журналы «А-Я» (их привозили, понятное дело, из Москвы — откуда же еще! — и давали подержать в руках, посмотреть, изредка — почитать); были еще немногочисленные опусы совковых искусствоведов о «загнивающем», ясен пень, «буржуазном искусстве» (драгоценная информация по крупицам извлекалась из богомерзкой писанины), какие-то случайные репродукции, например, из журнала «Курьер ЮНЕСКО», устные рассказы заезжих москвичей и побывавших в столице земляков. Прорехи же латались по собственному разумению, вдохновенно и беспорядочно: прочитаешь, бывало, залпом в течение суток статью Гройса о «московском романтическом», несколько рассказов Борхеса, главу из «Эфиопских хроник XVI-XVII веков» и заявление Комара & Меламида, принимающих на себя ответственность за землетрясение, глядишь, вроде как свеженький дискурс сформировался. Свой собственный, уютный и наедине с собой совершенно внятный. Никому больше, разумеется, не понятный и на фиг не нужный… Хотя слова «дискурс» мы тогда не знали, конечно. Чего не было, того не было.
Сомнительный статус не то героя, не то отщепенца; обладание индивидуальным микродискурсом на фоне поверхностного и даже фрагментарного знакомства с глобальным; убожество общей художественной ситуации в сочетании с личной незаурядностью (ординарная личность никогда не станет заниматься актуальным искусством, проживая в провинции) — все это усугубляет эгоцентризм провинциального художника. Нет смысла говорить о «стилях», «школах» или «направлениях», когда речь идет о современном искусстве в провинции. «Местных» (местечковых) традиций в современном искусстве нет и быть не может, есть только индивидуальные практики, даже в тех случаях, когда существует видимость какого-то художественного сообщества. И, как ни странно, в этом наша сила. За неимением полноценного контекста мы живем не в реальной ситуации, а в мифе и сами заняты мифотворчеством — осознанно или нет, это уже другой вопрос.
И, как ни странно, в этом наша сила. За неимением полноценного контекста мы живем не в реальной ситуации, а в мифе и сами заняты мифотворчеством — осознанно или нет, это уже другой вопрос.
Нам пусто было
Ужас провинциальной художественной тусовки, сколь бы милые и симпатичные люди ее ни составляли, в ее малочисленности и постоянстве. Художественная тусовка в провинции — сообщество, основанное не на добровольных началах, а по нужде; неудивительно, что ее участники порой чувствуют себя приговоренными друг к другу, обреченными на совместное проживание жизни. Это очень похоже на случайный брак в эпоху запрета на разводы. Потому-то в провинциальной художественной среде то и дело вспыхивают склоки, пустяковые конфликты затягиваются на долгие годы, а память о тех годах подпитывается скорее чувством вражды, чем сентиментальной нежности. Неофит, конечно, испытывает лишь благодарную привязанность к немногочисленным «своим». Мы с тобой одной крови, и все в таком духе. Но со временем он начинает осознавать, что вынужден общаться именно с этим кругом людей прежде всего в силу сугубо географических причин. От этой обреченности хочется уйти любой ценой и в любом направлении: если не получится в «большой мир», то, по крайней мере, в полную приватность, в подполье внутри подполья. Провинциальный художественный андерграунд вообще нередко похож на матрешку; «подпольных» уровней может быть сколь угодно много, с годами они лишь множатся, даже если самих участников художественной жизни становится меньше.
Иногда летом (Одесса — город у моря, туда удобно заехать по дороге из Москвы в Крым) к нам приезжали «московские гости». Каждый такой визит был серьезным «культурным событием» и местной ярмаркой тщеславия заодно. Заполучить московского гостя на постой — это было очень круто. Landlord москвича становился очень влиятельным человеком: от него зависело, в чью мастерскую отведут «важную персону», а кого игнорируют. На этой почве вспыхивали и гасли ссоры, возникали заговоры, распадались старые, проверенные временем и портвейном союзы, на их обломках возникали новые. Дело не только и не столько в конкуренции: мы еще и стеснялись друг друга, откровенно говоря. Очень не хотелось «запятнать» себя «недостойными знакомствами» в глазах столичного мэтра (все москвичи были «мэтрами» по определению, даже наши ровесники).
Все повторяется: в точности такие же интриги плелись в десятках городов, когда туда приезжали эксперты «Культурных героев». Впрочем, человеческая природа и не могла измениться за какие-то несчастные десять лет.
Справедливости ради следует заметить, что в нашей жизни после визитов столичных гостей ничего не менялось, как ничего не меняется в жизни уток, которых однажды покормили заезжие туристы. Ну, то есть утки получают один дополнительный обед. Это все.
Не так уж много, честно говоря. Было бы из-за чего жопу рвать…
Искусство вместо жизни
В жизни провинциального художника всегда есть место подвигу; собственно говоря, вся его жизнь — сплошь подвиг, бессмысленный и беспощадный, как русский бунт. Потому что занятие актуальным искусством в провинции и есть «русский бунт». Бунт, в первую очередь, эстетический, но не только.