Мама нашла, как ей показалось, самый удобный подход к щекотливому разговору.
— Ну как, — спросила она, налив наконец сыну стакан чаю, — удалось тебе поговорить о нашей судьбе?
Зная своего сына, она не сомневалась, что не удалось. И когда он признает это, самое время будет предложить ему подсказанный умницей Сеней вариант.
— Удалось, — ответил он все тем же отрешенным тоном.
— Правда? — удивилась она. — И что? Отказали, конечно?
— Все в порядке, — ответил он нехотя.
— Не может быть, Вадик! — воскликнула она, искренне удивленная. — Что, согласились выдать документы? И когда же?
— Может быть, и завтра. Вот составлю список…
— Вадим, но это же чудесно! Победа! Виктория! Счастье! Но тебя, кажется, не радует, что твоя мать снова ощутит себя человеком?
— Радует, — тускло ответил сын.
— В таком случае, я отказываюсь понять…
— Мама, — сказал он. — Ты когда-нибудь была проституткой?
— Ну, знаешь ли! — сказала мама возмущенно и гневно.
— Ты когда-нибудь была проституткой?
— Ну, знаешь ли! — сказала мама возмущенно и гневно. — Я считаю, что ты должен немедленно извиниться!
— Да, конечно. Прости. И все же. Я знаю, что не была. Но скажи: есть ли в мире что-то, что могло бы толкнуть тебя на панель? Есть ли плата, за которую ты согласилась бы…
Она поняла, что сын спрашивает всерьез и что это важно.
— Знаешь, легче всего было бы сказать «нет»… Но если чистосердечно… Когда ты был маленьким, да и не только тогда… если бы нужно было лечь с кем-то, чтобы спасти тебя от голодной смерти или отдаться за, допустим, лекарство, которым можно было бы вылечить тебя и которого никак иначе не достать, то я бы… честное слово…
Землянин встал и поцеловал ее.
— Спасибо, мамочка. Я знаю, ты ради меня… И я, конечно, должен… Но, наверное, это было бы нелегко?
— Насколько я могу понять, — сказала мама, — за наши документы, за право быть людьми, тебе надо чем-то таким заплатить?
Землянин посмотрел на нее и опустил веки.
— И при этом пойти на какие-то… моральные жертвы?
— Ты всегда понимала меня, мамочка.
— Ну, давай же попробуем рассудить здраво. Так ли уж велика жертва?
— Мама! Ты же знаешь: я хочу возвращать жизнь людям достойным. Тем, чье присутствие изменяло и еще будет изменять мир к лучшему. У меня и список есть — приблизительный, конечно, но все же… А мне предлагают восстановить человека, от которого исходило и будет исходить зло, зло, зло…
— Постой, — сказала мама. — Зло, зло… А так ли ты в этом уверен? Не слишком ли доверяешься общему мнению?
— Если бы ты знала…
— Не будем играть в секреты. Речь ведь идет о Сталине, верно?
Он пристально взглянул на мать, кажется, даже не удивившись.
— А ты полагаешь, он принес мало зла?
— Об этом не берусь судить, Вадик. Написано и сказано много, но я уже давно не принимаю написанного на веру. Мы — народ увлекающийся и в любви, и в ненависти… Мне вот что ясно: никогда не может быть виноват один-единственный. Виноваты мы все. Потому что не только позволяли, но и поддерживали. Шли за ним… Такими мы были, и это мы сами позволили сделать нас такими. Без сопротивления делегировали, как теперь выражаются, все свои права немногим людям — одному в конечном итоге, — мы отказались от всего, согласились отказаться. А он виноват в том, что этого хотел и этим воспользовался.
— Однако…
— Обожди, не перебивай меня. С другой стороны, представь, что ты выполнил просьбу. Предположим, он сегодня возник снова. Но уже во многом другими стали люди. Начиная хотя бы с нас с тобой. И все другие. Позволим ли мы повторить то же самое — хотя бы в иной форме? Ему или кому-то другому — все равно?
— Не знаю, — задумчиво покачал головой Землянин.
— А это очень важно. Если да — то пусть он воскресает, потому что кто-то в него верит, а он уже многим пресыщен и не станет начинать с самого начала, и лучше он, чем кто-то совсем новый. А если нет — то воскресят его или нет, ничто от этого не изменится, потому что он не сможет сделать ничего такого, что было раньше.
И не нужно лишних угрызений совести, Вадим. Не ты решаешь. И даже не он. И не те, кто хочет, чтобы он возник опять. Может быть, даже лучше, чтобы он возник и те, кто верит в него, убедились: он не может принести с собой ничего, кроме злой памяти. Возврата на самом деле нет. Сто дней не спасли Наполеона.
— Ты так думаешь, мама? — спросил Землянин после паузы.
— Более чем уверена.
— Дай Бог, — вздохнул он, — чтобы ты не ошибалась…
— Я вижу, ты склонен согласиться. Я рада. Потому что все мы, возвращенные тобой, будем благодарны тебе и обязаны.
На это Землянин не ответил. Он снова опустил голову на кулаки. Потом резко поднял.
— Забавно: мои кооперативщики тоже пытались внушить мне эту мысль. Еще до того, как меня вызвали сегодня. Только мотивировали иначе. Они считают, что осуществление этой операции сразу же даст нам мировую известность, сделает великолепную рекламу…
— Ну, вот видишь, — сказала мама. — Если трое говорят, что ты пьян — иди и ложись спать.
Она любила старые поговорки. Да в них и действительно немало мудрости.
XVIII
Согласился все-таки. И не потому, чтобы мать его так уж убедила. Но слишком много составляющих было в этой проблеме. Будущность не только кооператива, но и самой идеи. Оборудование, снабжение, расширение. И реклама, да, и слава. И много прочего. В конечном итоге, он сам себя уговорил по известной схеме: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься.