— Не хочу так. Хочу, чтобы ты была всегда.
— Наверное, и я тоже… Хотя нет — не знаю еще точно.
Сейчас, в темноте, в постели, совсем другой она показалась Землянину: более взрослой, что ли, зрелой, рассуждающей, в чем-то своем уверенной…
— Мешает прошлое? — спросил он нечаянно: вряд ли надо было спрашивать об этом.
— Прошлое? Это то, чего нет сейчас, а как может мешать то, чего нет?
— Если бы так, зачем бы люди боялись призраков?
— Кто же тебе сказал, что призраки не существуют? Так ведь и о душе говорили, что ее не существует — а у тебя на ней все построено, вся твоя практика… Скажи: ты своим делом доволен?
— Иначе не работал бы. Но, если правду говорить, иногда думаю: неужели добро и зло — одно и то же, только с разных сторон?
— Откуда такие мысли?
— Да вот хотя бы… Вернули мы с тобой сегодня паренька этого, милиционера. Он пока еще ничего не знает. А ему трудно будет. И не только потому, что без документов, без работы — тут ему коллеги помогут, Тригорьев говорил — своего не бросят. Но был у него дом, семья — ничего нет.
— Почему?
— Жена его — бывшая — замуж вышла. И не в чем ее упрекнуть: имела право, не бросила ведь, не сбежала, не обманула — похоронила. И теперь, конечно, новую семью ломать из-за воскресшего не станет. Она не виновата. А он — тем более…
— Зачем же ты его восстанавливал?
— Да уж очень просили.
— Не надо было тебе соглашаться.
— Может быть, — сказал он. — Не знаю. Жизнь ведь и в несчастье — жизнь. Что-то. А смерть — ничего…
— Раз душа — значит не ничего?
— Не знаю, Сеня… Никто не знает. Нельзя знать. Верить — разве что. Что там душа, как она? Восстановленные об этом ничего сказать не могут: я ведь их перехватываю до того, как умерли, часто — задолго до того. А душа… может, и помнит что-то, но не говорит.
— Наверное, подписку дала, — усмехнулась Сеня. — О неразглашении.
— Да, высший уровень секретности…
— Ладно, что это мы вдруг — о чем заговорили. Ты меня о моем прошлом спросил; ну а твое — не тяготит?
— А у меня если и есть прошлое, Сеня, то — несостоявшееся.
У каждого в прошлом множество вырытых котлованов, не использованных под фундаменты, и множество фундаментов, на которых ничего не построено, и построек, в которых так никогда никто и не жил… — Он вдруг сел на диване. — Слушай, Сеня! Я хочу, чтобы ты поговорила с мамой. Моей. Сначала, конечно, я сам. Но и ты. У вас ведь, по-моему, знакомство уже состоялось, и без осложнений…
— Ну какое знакомство: она к тебе зашла, перекинулись парой слов… Но, по-моему, я ей понравилась. А потом — с моей мамой?
— Непременно.
— Ты так хочешь?
— Разве ты — нет?
— Сейчас — хочу… Но только не разговоров. — Она потянула его за плечи, заставляя снова лечь. Прижалась. — Обними меня. Дай руку. Вот так… Ты…
— Скажи: Вадим.
— Вадим…
Еще много времени до утра. Выпала им такая ночь — ночь любви. Не будем мешать, пусть это и старомодно, пусть теперь принято демонстрировать сексуальную технику широким массам. Вадим Робертович — человек очень во многом старомодный. Простим ему отсталость. И нам тоже. Жаль только, что вряд ли они выспятся как следует.
XII
Но вот кто точно не выспался этой ночью: Федор Петрович.
Он, как мы знаем, пришел домой достаточно поздно. А во время самого сладкого, предутреннего сна его разбудил телефон.
— Да! — сердито сказал он в трубку, косясь на жену: не проснулась бы. Она, однако, только пробормотала что-то сквозь сон недоброжелательно и стала спать дальше.
— Федор Петрович? — поинтересовался голос. Уверенный голос, ничуть не заспанный, словно не рассвет был, а полдень уже по крайней мере.
— Да, я, — сказал Федор Петрович, медленно просыпаясь. — Что случилось? — Его первой ясной мыслью было, что в районе какое-то ЧП, раз уж ни свет ни заря будят первое лицо. — Докладывайте! Кто говорит?
Собеседник его на том конце провода кратко представился, и тогда Федор Петрович проснулся окончательно и почему-то огляделся вокруг.
— Да, да, слушаю, — проговорил он с готовностью.
— Вы извините, что так рано, но дело неотложное, возникла необходимость посоветоваться с вами.
— Разумеется, я всегда… Я уже вставал, собственно.
— Вот и прекрасно. Итак, сможете ли вы подъехать к нам… ну, скажем, через час? Мы подошлем машину.
— Да зачем же, я свою…
— Вы не знаете, куда.
— А разве не?..
— Ну зачем же. Не беспокойтесь, потом вас и отвезут, куда скажете. Итак, через пятьдесят минут спуститесь к подъезду.
— Непременно. А как я узнаю?..
— Вас узнают, не беспокойтесь. Всего доброго.
На этом трубка с той стороны была повешена. Федор Петрович только покрутил головой и спешно направился бриться и совершать прочий туалет. В голове все время вертелось: по какому поводу? Какую неосторожность себе позволил? Да если бы даже и позволил, не те времена нынче, не те, чтобы так просто брали людей его ранга! Но сколько ни утешал он себя, инстинктивный страх становился все сильнее, да и простая логика подсказывала: времена не те, это верно, но ведь что стоит временам измениться? В теперешней обстановке секунда — и все повернулось иначе, и снова пришла пора, когда не только районного масштаба вождей, но и с самого верха, с набатными именами людей просто так, двумя пальчиками снимали, как пешку с доски — и вечная память, а вернее — вечное забвение.
Или все-таки не следовало связываться с кооперативом этим, чертов Аркашка Бык, даром что Бык, а подложил такую свиньищу, с мамонта размером! Нет, рвать надо с ними, рвать и держаться своей стези, надежной, аппаратной…
Так он страшился, но и любопытно было; любопытство — очень распространенный грех, и почему-то мало кто считается с тем, что многия знания дают многия печали.