И Федор Петрович задумался.
А товарищ Землянина (несмотря ни на что, мы будем называть ее именно так: ей приятно это, а ведь не о каждом сегодня можно сказать такое), уже миновав лоточек с питательным фаршем, внезапно остановилась. И всплеснула руками.
— Боря! — воскликнула она. — Борис Петрович! — Тут же поправилась: — Ты… вы ли это? Сколько лет, сколько зим!
— Нюша! — вскричал названный в свою очередь. — Ну, что ты скажешь! Недаром говорят, что в Москве раз в год можно встретить даже покойни… Гм! — тут же оборвал он сам себя. — То есть я хотел сказать, что… — Видно было, что он явно смущен.
— Ладно, ладно, Борис Петрович, — успокоительно произнесла Анна Ефимовна, отлично помнившая, как в свое время хоронили Бориса Петровича — за три года до того, как и сама она. — Ничего страшного: я и сама оттуда. Можешь не объяснять: это ведь мой Вадик нашими делами занимается. Ты куда: в райком? По поводу документов?
Чуть помешкав, Борис Петрович признался:
— За документами, верно.
— Можешь не ходить, — деловито сказала она. — Впустую. Только что имела беседу. Никакого понимания.
— Да? — спросил Борис Петрович без особого, впрочем, удивления. — Боятся, слабаки? Ну ладно, еще не вечер. Ты где живешь? У сына?
— Куда же мне еще деваться?
— Вот и я тоже у детей. Но, понимаешь ли, объедать их не хочу, а тут еще визитки эти вводят, и паспорт нужен. Конечно, с другой стороны, я их не просил, они меня, так сказать, породили — значит должны и содержать, но по-человечески жаль их. Жизнь-то какая пошла… Нет, не дорубили мы в свое время, вот и страдаем теперь.
— Не вешай головы, Боря! — ободрила Анна Ефимовна. — За права человека надо бороться! Создавать массовую организацию из таких, как мы. И как можно скорее!
— M-м… — промычал Борис Петрович. — В нелегалы зовешь?
Тут сразу же оговорим одно обстоятельство. Борис Петрович при жизни (мы, разумеется, первую его жизнь имеем в виду) работал в том самом учреждении, которое мы здесь для краткости называем Лужайкой; зная это, мы без труда поймем, что ко всякого рода нелегалам, которые теперь, став почти совсем легальными, получили наименование неформалов, Борис Петрович относился скорее отрицательно, чем наоборот.
— А беспачпортным бродягой — лучше?
Такое определение Борису Петровичу тоже было не по душе, и он поморщился.
— А беспачпортным бродягой — лучше?
Такое определение Борису Петровичу тоже было не по душе, и он поморщился.
— Поглядим, — сказал он. — Есть еще, куда пойти, где поискать поддержку…
На этом мы их пока что и оставим, чтобы обратиться к другим персонажам нашего почти абсолютно документального, и уж во всяком случае (мы надеемся) ментального произведения.
XII
Револьвера Ивановна затворила дверь за Тригорьевым и не без робости взглянула на сына, который проворчал:
— Вот настырный мусор… Ну нет покоя от них.
— Что делать-то будешь, Андрюшенька?
— Да будут ему корки, пусть не жмурится, глядь.
— Что ж ты его так? Он тебе хорошего желает.
— От его пожеланий у меня в брюхе сосет, банные ворота. И чего-то роет он под профессора, все старался меня расколоть, что да как. Ты смотри, ты с ним ровно дыши в тряпулю и лишних звуков не издавай, поняла?
Вера Ивановна скорбно кивнула, глядя, как сын кончает одеваться.
— Позавтракал бы, Андрюша…
— Там пожру, — неопределенно обещал он. — А к обеду вернусь. Надо срочно к профессору сбегать — предупредить. И еще по разным делам. Ну, чего трясешься — чистый я, все сроки вышли, да и я пока что в покойниках числюсь, секешь? Ну все.
И он громко, не таясь, захлопнул за собою дверь.
Предмет же его недовольства и подозрений был сейчас уже далеко. Капитан Тригорьев держал путь все в тот же кооператив, а по дороге сперва размышлял, точно, об Андрее Спартаковиче, и тоже без большой ласки. Инспектор анализировал возникшую проблему: не стоило ли все же взять с Амелехина подписку о невыезде? Но можно ли взять такую подписку с лица, нигде не прописанного и, следовательно, не имеющего местожительства, с которого ему можно было бы запретить выезд. Похоже, что подписка никак не получалась. Проще было бы задержать его — но как раз этого Тригорьев обещал не делать — в обмен на весьма полезную информацию о кооперативе, которую ему Амелехин все же дал, хотя и хорохорился вначале. Да бог с ним, с Амелехиным, подумал капитан, кооператив куда важнее. Это же придумать надо: плодить людей без документов! Незаконно внедрять! И потом — останки, виденные в ванне: не подходили ли они все же под понятие преступления против личности? Значит, так: оживляли человека, он не оживился — и его в кислоту — так растолковал Амелехин, который, околачиваясь в кооперативе чуть не полный день, пока свои не принесли ему, что надеть, и не забрали его домой, успел кое-что увидеть, кое-что услышать, а остальное и сам сообразил, он ведь только с виду туповат был, Амелехин. В кислоту. Но ведь человек, пусть еще и не оживший — или не совсем там оживший — он человек все же или нет? И можно ли его прямо так — в стружку? Сразу и не разберешься. Или например: кого оживлять? Ну вот зачем было выпускать на свет божий урку Долю Трепетного? Насколько лучше было бы вернуть людям — ну, хотя бы Витю Синичкина?