— Смотри, — говорит, — мало осталось. Провошкаешься — нырять придется!
И бросает третью. А дружки его ржут впокатуху — аж девок забыли лапать.
— Жми, дед! — кричат, — работай костылями!
Я жму, ножку приволакиваю, мешком размахиваю, пот вытираю, чтоб смешнее было. Не потому что совсем дурак — понимаю, конечно, торопись — не торопись, а он всю кучу в пруд перекидает. Но это те шесть бутылок, что из-под водки. А пивных-то он в траве не видит! Спиной к ним сидит! Вот на них-то, на последнюю мою надежду, я и нацелился.
Да не тут-то было. Только парняга мой размахнулся, чтобы последнюю беленькую в пруд закинуть, как его сзади кто-то за руку — хвать! Будто из-под земли вырос здоровенный мужик в драном плаще, волосня буйная, с проседью, борода не чесана.
— Спасибо, — говорит, — эту мыть не надо.
И кладет бутылку себе в авоську. А она, авоська-то, уж полна! Вся моя чебурашка пивная там лежит, горлышко к горлышку — ничего в траве не осталось! Да когда ж он успел?! Откуда взялся?! Постой-ка… Да это не Стылый ли сам? С нами Крестная Сила! Куда ж меня нелегкая несет?! Бежать отсюда!
Я про бутылки и думать забыл, скоре назад, назад — да к лесу. Только с моей походкой шибко-то не разбежишься. Ползу, как могу, забираю левее, где кусты поближе, а сам одним глазом — на Стылого. Ох, страшен! Глазами вскользь чиркнет — будто ножом полоснет! У нас в лесопарке про него такое рассказывают, что лучше и не вспоминать, особенно к ночи. Я хоть давненько с ним и не встречался, а сразу признал — он! И по людям видно. Вся пьяная компания разом будто протрезвела — сидят, притихли. Ждут, пока Стылый тару пересчитает.
— Маловато, — вдруг говорит он парняге. — Доставай остальные!
И тот, как на удава на него глядя, встает и без единого слова — бултых в пруд! В ботинках, во всем… Только круги по воде.
— Ну а вы чего расселись? — говорит Стылый остальной компании. — Помогайте!
Меня аж передернуло, когда они в воду лезли- и парни, и девки, не раздеваясь, с шальными глазами… А погода-то не май месяц, заморозки по ночам, вода — лед! Но они, похоже, и не заметили. Забрались, взбаломутя весь пруд, по самую шею и — бульк, бульк, бульк — скрылись.
Дальше я не стал смотреть — кинулся в кусты и прочь, прочь от того места! Так вдруг жутко стало, прямо жить не хочется! Забери меня, Господи, с этой земли! Не понимаю я ее и боюсь! И нет мне утешения, и облегчения нет… и денег ни копейки… и ни одной бутылки до сих пор не нашел… и… О! А это что такое?
Смотрю — на прогалинке лесной — пенек, а на пеньке — пузырек! Сама по себе бутылочка — дрянь, а не тара. Импортного производства — нигде такую не принимают. Но это когда пустая. А та, что на пеньке стоит, наполовину полная! Кто-то пил — не допил, на полбутылке сморило. Значит, хорошая вещь, забористая! На этикетке что-то такое знакомое написано, когда-то я все эти английские буквы знал, да выветрились… Ну и хрен с ними, не буквы мне сейчас нужны, а обороты!
Я не стал и стаканчик пластиковый подбирать, хотя их вокруг полно валялось, а прямо так, со ствола, ливанул в глотку и глотал, глотал, пока воздуху хватило. Наконец, оторвался, выдохнул — и тут только обдало духом, вкусом, градусом — сразу всем. Самогон! Да хороший, зараза, до пяток пронимает! А написано что-то типа «Скот Вхиску».
Наконец, оторвался, выдохнул — и тут только обдало духом, вкусом, градусом — сразу всем. Самогон! Да хороший, зараза, до пяток пронимает! А написано что-то типа «Скот Вхиску». Надо же, и буквы вспомнил! Вот что значит человек опохмеленный! Он уже и звучит гордо!
На душе сразу потеплело, и страх прошел. И жгучее горе, которое везде за мной ходит — худенький мальчик с забинтованными руками — вроде отступило, легло до поры на больничную койку… Отдохни, сына, пока папка пьяный. Веселый теперь папка! Ни хрена стеклотары не собрал, зато какую опохмелку надыбал! А на хрен она и нужна была, стеклотара, как не на опохмелку? Верно? Значит, налаживается жизнь! Вот только еще разок присосаться, как следует…
Я запрокинул голову и выцедил всю оставшуюся вхиску. Ноги уже подгибались. Перед глазами поплыло. Сейчас поведет меня в сторону, крутанет, мягко ударит землей — и посплю. Не врубиться бы только в пенек башкой…
Ну хватит отдыхать! Бегом — марш! Теперь-то поняли, чего ищем? Объяснять не надо? Правильно, Куцый! Лазейку заветную. Я-то, вот, не знал про нее, а покойник, выходит, знал. И вы теперь знаете. Туда и пойдем. Вонючка, вперед! Пузан — за ним! Дистанция — двадцать шагов. Пегий! Булыга! Скачок! Куцый — замыкающим. Чтоб обваренной задницы никому не показывал. Теперь, небось, не отстанешь!
Трава тут пожиже, вон и небо проглянуло. И дырявые башни стали видны, что на небо ведут. Но это легко сказать — ведут. Никто по ним на небо не забирался. Хотя добычи там — немеряно висит, простым глазом видно — от башни к башне сверкающие нитки тянутся. Не достать.
Да, места знакомые. Только знакомство это не доброе. На земле тут добычи мало, зато опасностей — хоть отбавляй. Помню, тащили мы как-то вдвоем с Колобком длиннющий кусок. То есть это он тащил — здоровяк был, не хуже Пузана, а я, по инструкции, сзади помогал, заносил, чтоб не цеплялось. Вот через такую точно проплешину как раз и волокли. Может, через эту самую. И вдруг — рев, грохот, откуда ни возьмись, выкатывается огромная, до неба, гора — и прямо на нас. Рычит, жаром дышит, трясется так, что всю землю крупной дрожью бьет. Я прямо обмер. Колобок со своим концом добычи уже в траве скрылся, а я-то на самой проплешине торчу, как хвост из задницы. Бежать, спасаться — поздно. Да и добычу бросать нельзя. Бросишь — тебе свои же потом глотку перегрызут. Тот же и Колобок. Ну, в общем, чую — кранты. Упал я на землю, где стоял, обнял добычушку свою покрепче и глаза закрыл — будь, что будет.