… И опять верчусь, не могу пятый угол найти. На спине совсем спать разучился, тянет все время клубком свернуться и ноги к носу подтянуть. Да тут еще зуд этот! Раньше, бывало, заведется по летнему времени какая-нибудь живность в волосьях, чешется помаленьку до холодов, а зимой ей другая на смену приходит — еще спокойней. А теперь не так. Крупно зудит, без отдыха. И больше всего — в руках и в ногах, в самых пальцах. Я поначалу струхнул, думал, не гангрена ли после тех заморозков, а теперь понял, в чем дело. Когти у меня растут. Да такие прут твердые, неломкие, острые и с загибом. Подобрал этой весной ботинки в лесопарке — почти новые, крепкие, думал, износу не будет. Куда там! Вдрыск! И во все дыры когти торчат. Да разве в одних когтях дело? Я, вон, вчера сунулся в гастроном, чего-то все ларьки закрыты были, так мент у дверей аж позеленел, как меня увидел, и, ни слова не говоря — за кобуру. Видно, совсем я засинячил, на человека стал не похож. Ну и хрен с ним! В гастроном больше не хожу. Не то, чтобы я мента боялся, нет. Вовсе даже наоборот. Достань он тогда пистолет, вряд ли успел бы выстрелить.
Вот это меня больше всего и пугает. С каких это пор я опасным стал?! Может, с голодухи такая злость? Что-то уж больно несытные времена пришли. Возле столовской помойки что ни день — драки. Хотя вываливают, вроде, и не меньше, чем раньше.
Возле столовской помойки что ни день — драки. Хотя вываливают, вроде, и не меньше, чем раньше. Много ли той еды нашему брату надо было? Поклевал корочку, чтоб не пить без закуски — и ладно. Не зря ж говорят: алкаш спиртом сыт и спиртом сс…т. А тут — с холодами, что ли? — какая-то прямо прожорливость напала. Ешь, ешь — и все мало…
Ох, заботы, заботы! Никак не уснуть от них… Лежишь, глазами лупаешь. Вдалеке собака прошла. Не слышу, не чую, а знаю, что прошла. Тоже вот, недавно у меня такая особенность появилась. От бессонницы, наверное…
А жалко, что убежала собачка… Неплохо было бы заморить червячка. В последнее время совсем мало бродячих псов стало, всех поели. А раньше чего-то брезговали или боялись их — голов по пятнадцать — двадцать стаи ходили и кормились же чем-то! Да и то рассудить, лесопарк — не тайга. Здесь кафушка, там — ларек, жарят, варят, дым коромыслом, объедков — вагон. Отчего теперь голодаем — ума не приложу!
Заботы, заботы! О-хо-хо… Сейчас бы засадить стакан, как в бывалое-то время, и отплыть до утра во тьму сиреневую…
И вдруг — мороз по спине! Я аж вскрикнул и сам себе рот зажал. Понимаю — рядом кто-то есть. Вот тут, за жестью моей ржавой стоит и прямо сквозь нее на меня смотрит. И видит! Как же я шагов не услышал?! Запаха не почуял, при нынешнем-то моем чутье?! Кто ж там такой? Может, тот самый пес, что стороной прошел недавно? Да не подобраться ко мне простому псу! А если он не простой? Господи, чего ж ему надо возле ямы моей? Лежу, никого не трогаю… Может, заорать? Ругнуться на него матерно? Набираю воздуху побольше и… нет, не могу. Страшно! Это ж кому расскажи — не поверят: бомжу по ночам страшно! Чего бояться-то, верно? Все равно подыхать! А вот поди ж ты! Подыхать не боюсь. Боюсь идти. А идти придется, потому что он ждет…
Завозился я, завертелся и медленно, ногами вперед, из хибары полез. Почему ногами? Мудрено объяснить… Ну не могу я башку высунуть и посмотреть, кто пришел! Хоть ты убей меня — не могу! И на месте сидеть нельзя, я ж чую — он ждет! Пячусь раком, ни жив, ни мертв, и глаза закрыл. Делайте со мной, что хотите! Сдаюсь!
Вылез целиком — ничего. Глаза по одному размежил осторожно, влево-вправо зырк! Никого. Мать Пресвятая Богородица! Неужто померещилось?! Огляделся, прислушался — все спокойно. Вдалеке дискотека бухает, будто сваю в землю забивает, а над пустырем звезды низенько висят… Надо же! Сколько лет уж не замечал никаких звезд, а тут разглядел! Какие же яркие сегодня! Особенно вон те две, над самым горизонтом…
Мигнули две звездочки голодно — и прямо ко мне. Смотрю — проступает в темноте остроухая голова, разевает пасть, а в пасти — кровавый отсвет, будто клык блеснул. Я попятился, запнулся, чуть не упал, но тут наваждение развеялось. Вижу — никакой волчьей головы, человек, как человек, только воротник поднял, и край воротника из-за головы торчит, как ухо. Пасть кровавая не сверкает — папироску он курит, огонек то ярче горит, то притухает малость. И нисколько он ко мне не приближается — на пригорке сидит, в двух шагах от хибары. Просто раньше я его не замечал. Пока он сам не захотел заметным стать. А такое умеет на всем свете только один человек.
— Стылый, ты? — спрашиваю.
Огонек папироски наливается жаром.
— Холода идут, — слышится голос. — Звезды-то как разгорелись! К заморозкам, не иначе…
— Зачем я тебе опять понадобился?!
— Почему именно ты? Вы мне все надобны…
— Да с меня-то какая польза?! Видишь — подыхаю!
Огонек улетел в траву, но лицо Стылого так и маячит в багровом отсвете.
— А ты хитер, — усмехается.
— Вот как затеял договорчик обойти! Дескать, кто алкашу бездомному поверит? Мели, чего хочешь! Вреда не будет.
— О чем это ты? Не пойму…
— О чем! О нашем договоре. Где твои блестящие статьи? Где наша, в соавторстве написанная, теория многомерной общности? Почему я должен торчать на этой свалке? Я хочу на международный конгресс!