— Не надо трагедий по пустякам, Эйлин, — запротестовала я. — Не хватало еще, чтобы вы из-за меня лишились сна. Да к тому же в этом платье я похожа на русский кулич. Не хватало только его окропить.
Она, однако, почему-то не уходила. У меня уже устала рука держать палец на странице томика Хемингуэя.
— Мисс Джин, я не о самом случае, а о том, что его вызвало. Вообще-то рука у меня твердая.
— Нет правил без исключений. И давайте на сем закончим.
Не тут-то было. Нет, вероятно, ничего отвратительней настойчивости кротких. Или, точнее, кажущихся таковыми.
— Я об авиарейсе.
— Каком еще авиарейсе?
— Которым полетит мистер Рид, мисс. Он сказал, что летит завтра. Я как раз стояла за вашим стулом.
До меня как-то не сразу дошло, что именно она имеет в виду. Я закрыла книгу и вопросительно посмотрела на нее:
— Вы имеете в виду тринадцатое число? Господи Боже мой, Эйлин, пора бы вам наконец повзрослеть.
Она покачала головой:
— Не то, мисс. Не в числе дело. Оно всего лишь номер.
— Спасибо, что напомнили, — съязвила я.
— Но этот самый самолет, который вылетает обратным рейсом… — Она заметила, что я насмешливо смотрю на нее. — Знаю, что не мое дело…
— Нет-нет, продолжайте, — спокойно разрешила я. — Даже интересно.
Она нервно ломала руки, подыскивая нужные слова:
— Не надо ему лететь этим самолетом. Можно ведь вылететь позже и позже вернуться.
— Понятно, — сухо заключила я. — Вам все известно заранее?
— Не надо ему лететь этим рейсом, — как бы оправдываясь, повторила она. — Отговорите его, мисс Джин. Не к добру, уверяю вас. Если он вылетит завтра…
— То?..
— Оттуда ему придется лететь в понедельник вечером.
— Ну и что?
Последние слова она произнесла через силу, как будто и не сказать боялась, и еще больше боялась говорить.
— Этот самолет… Обратный рейс на восток… С ним может случиться неладное.
— Да что вы? — снова съязвила я.
— Этот самолет… Обратный рейс на восток… С ним может случиться неладное.
— Да что вы? — снова съязвила я. — Теперь о подобных вещах бывает известно заранее?
— Нет, мисс, не бывает, — потупилась она. — Вы же знаете, что не бывает.
— Послушайте, Эйлин, я не против того, чтобы вы там у себя пропустили иногда рюмку-другую, но решительно против того, чтобы вы после этого заявлялись сюда и начинали доказывать сомнительную пользу выпивок.
— Бог с вами, мисс, я ведь совсем не пью, — еле слышно пробормотала девушка.
Взглянув на нее, я тут же поняла, что она и в самом деле не пьет. У нее было болезненно-бледное худое лицо и сухопарое тело. Такую свалил бы и один глоток.
— Вы когда-нибудь слышали о Кассандре,[1] Эйлин? — сказала я чуть мягче. — Не думаю, чтобы она кому-нибудь нравилась. Вы ведь не хотите походить на нее, правда? Ходите тут, пугаете людей. Вас станут избегать, вы знаете?
Она уже, кажется, начала раскаиваться в том, что завела разговор.
— Простите, мисс, — заторопилась она. — Во всяком случае, докучать вам я не собиралась… — И уже на пути к выходу бросила: — Предостережение идет не от меня, мисс. От моих знакомых.
— Понятно. Выходит, они занимаются предсказаниями. Ну что ж, поблагодарите их от моего имени и скажите, что в подобной помощи я не нуждаюсь.
Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, как будто я произнесла какое-то богохульство.
— Ах, мисс, мне, верно, не следовало говорить вам ни слова.
— А вы сказали, и меня это уже начинает утомлять. Спокойной ночи, Эйлин.
Она, видимо, не ожидала такого приема. В горле у нее застрял комок, который она безуспешно силилась проглотить.
— Спокойной ночи, мисс, — наконец выговорила она и закрыла за собой дверь.
Я вернулась к Хемингуэю и, улыбаясь, прочла абзац, в котором не было ничего смешного.
2
На следующий день я провожала отца в аэропорт. Таким он мне и запомнился. Всю дорогу мы разговаривали. Один раз я искоса посмотрела на него — просто так, без всякой задней мысли, как бывает, когда сидишь с человеком в машине, которая куда-то мчится, разговариваешь и случайно бросаешь на него взгляд. Такой момент остается в твоей памяти.
Он до сих пор у меня в голове, этот моментальный снимок, четкий и ясный, словно сделанный только сегодня. И сохранился, как сохранился бы настоящий снимок, отпечатанный на фотобумаге. Он напоминает о том, чего давно уже нет.
Отец выглядел таким мужественным, таким красивым. Возможно, потому, что его блестящие седые волосы резко контрастировали со всем остальным в нем, как бы неподвластным времени, — точно не скажу. Знаю только, что он производил на меня впечатление человека гораздо более молодого, щеголеватого, сильного, подтянутого и энергичного — называйте как хотите, — чем смазливые темноволосые красавцы, которым за двадцать пять. У него был прекрасный цвет лица — ровный румянец, на фоне которого резко выделялась белизна волос, всегда аккуратно причесанных и безупречно подстриженных, когда бы ты его ни встретил, и сзади, и на висках — подобные прически больше свойственны молодым. Видя, какой эффект создают его волосы, я начинала понимать, почему даже молодые люди в восемнадцатом столетии, как мужчины, так и женщины, носили напудренные парики.
А еще у него великолепная линия подбородка — линия костяка, не имеющая ничего лишнего. Когда отец говорил, движение подбородка под медно-розовой кожей вызывало мысли о силе. И не только о силе, но, возможно, еще и об упрямстве — но не как главной черте характера, — и о здравом смысле, а прежде всего — да, прежде всего об искренности.