Голова призрака уплыла куда-то в сторону, а на ее месте возникла плоская треугольная морда с раздвоенным язычком, покачивающаяся на беспредельно длинной шее.
Голова призрака уплыла куда-то в сторону, а на ее месте возникла плоская треугольная морда с раздвоенным язычком, покачивающаяся на беспредельно длинной шее. Морда облизнулась и с нехорошим любопытством уставилась на послушника.
Брат Манкума истерически хихикнул и закашлялся, потому что вода попала ему в дыхательное горло. Хитрый призрак добился своего и теперь хлопал хрипящего послушника по спине. Рука видения оказалась неприятно увесистая. Второй кошмар в шалаше не помещался, и брат Манкума прикрыл глаза и предался размышлениям о том, можно ли теперь считать его пост нарушенным, и если да, то по чьей вине?…
В общем-то, галлюцинации появились уже на четвертую ночь поста и с тех пор не исчезали. Брат Манкума полз за Бледными Господами, тающими в вечерней синеве, умоляя взять его с собой; шарахался от звезд, просвечивающих сквозь зыбкое тело патриарха Мауриция, стоявшего над испытуемым с ломтем ветчины в руке; по углам скреблись и шептались обнаженные девицы с мышиными хвостиками, — но все это вряд ли можно было считать знамением или хотя бы откровением.
Будь ты хоть трижды знатоком Слов и Знаков, переписывай набело в тридцать восьмой раз хроники Верхних или предания старины — без очищающего поста и размышлений, а главное, без мало-мальски подходящего знамения нечего даже надеяться на Дверь.
И еще год учения, бесконечного и постылого… Брат Манкума от огорчения даже перестал кашлять и сел на ветхую циновку. Любопытная шея второго видения с пристальным взглядом на конце — или в начале? — успела к тому времени выползти наружу, и теперь там что-то непрерывно шуршало и клацало. Тот же призрак, что прервал пост, сидел сейчас у выхода из шалаша, и лицо его в лунном свете казалось неестественно бледным.
— Как тебя зовут, дубина? — хмуро спросил призрак, заворачиваясь в серый широкий плащ.
— Манкума, — просипел еще не вполне пришедший в себя брат Манкума. — Послушник братства Крайнего глотка.
Он с трудом сдерживал внутреннее ликование. Вот оно, долгожданное знамение!… Сидит, разговаривает…
— А как мне, недостойному, именовать Бледного Господина? — осторожно поинтересовался Манкума, боясь спугнуть плывущую в руки удачу.
Ночной гость провел ладонью по своей щеке, оцарапался о щетину и скептически поджал губы.
— Бледного Господина… — протянул он. — Ну что ж… Зови меня Сигурд. Сигурд Ярроу.
— А второго? — настойчиво продолжал брат Манкума, указывая рукой в шипящую и шелестящую темень за шалашом.
— Второго? — удивился Господин Сигурд. — Какого второго?
В проем тихо просунулась уже знакомая Манкуме морда, и ее белые клыки вызвали у послушника целый поток воспоминаний — причем, не всегда приятных. Видимо, он все-таки не успел достаточно очиститься…
— Вот этого, — пояснил Манкума, деликатно кивая в адрес вошедшего (или вползшего?) — Его как зовут? Или он сам соблаговолит ответить?
Господин Сигурд долго смеялся, и Манкума ждал, пока гость успокоится.
— Этого? — наконец выдавил Господин Сигурд. — Этого зовут Зу. Зу Вайнгангский. Устраивает?…
— Сигурд Ярроу и Зу Вайнгангский. И?…
— Что — и?
— А дальше? Дальше как?
— Дальше… — неожиданно серьезно протянул Господин Сигурд, и Господин Зу согласно мотнул головой, блестя чешуей и медным ошейником.
— Мало тебе… Тогда зови нас Видевшими рассвет. Устраивает?
— О да! — не удержавшись, во весь голос заорал брат Манкума. — Устраивает, достопочтенные! Я немедленно бегу сообщить о вас патриарху Маурицию!…
Он кубарем вылетел из шалаша и изо всех сил — откуда только взялись?! — заспешил через рощу, за которой лежал Скит Крайнего глотка.
Один из трех, окружавших Дверь.
2
…Когда брат Манкума как оглашенный несся по кривым улочкам Скита, мелко-мелко перебирая тощими ногами и путаясь в полах рясы, то многие общинники, вышедшие ночью по нужде или еще за чем, глядели ему вслед и озабоченно качали головами.
Не бывало еще такого, чтобы послушники бденье бросали до гонга ритуального, ох не бывало, а коль и бывало, то забито-заколочено и в памяти укрыто. Видать, важная причина забралась под рясу к молодому брату и гонит его, как слепни лошадь, к патриаршим постройкам. Строг седой Мауриций, строг да немилостив, что скажет на это?… Уж не Верхние ли Господа — суровый Тидид и Чистый Айрис — из странствий вернулись, от иных Дверей-то? А ежели так — что решит патриарх за неделю до церемонии?… Хоть и не указ патриарх Верхним…
Качали-качали, ничего не выкачали, и по срубам разбрелись. Кто — над рукописями корпеть, кто — в сосредоточенье погружаться, кто — Знаки со Словами зубрить, а кто просто — есть. Ночь утра мудренее. Все равно к рассвету спать ложиться, а с полудня — дела, дела… Ох, заботы наши тяжкие, а не хошь нести — прищемит Дверью причинное место, да так, что хоть вой… А ведь и вправду выть придется, обратят Господа в гневе в кого ни попадя…
…Добился-таки неугомонный брат Манкума своего, достучался, докричался — сам седой Мауриций, глава общины, вышел в приемный покой поглядеть на крикуна, речи его безумные послушать…