И если вам скажут, что это произошло в течение одной ночи, — плюньте тому в лицо…
6
…Спустя четверть века не было для Девятикратных и Изменчивых места страшнее, чем зловещие пески Карх-Руфи. Те, кто случайно забрел в пустыню и кому удалось вернуться, рассказывали потом не об удушающей жаре и муках жажды, а лопотали нечто бессвязное о раскрашенных демонах в человечьем обличье, об огнедышащем драконе, внутри которого расположилось тайное капище, и о шамане Владыки Тьмы Маарх-Харцелла, который на глазах у пленных вспарывал себе живот, пил расплавленное олово, а потом — целехонек — провожал заикающихся горемык до границ его песчаных владений и любезно приглашал заходить еще.
Желающих, как правило, не находилось.
А через три четверти века все прочно позабыли и о жутком шамане с его странным племенем, и о людях, ушедших вслед за Чистыми Пустотниками в поисках выхода из этого мира, ставшего для них чужим.
Бесы скрылись в Пенатах Вечных, Пустотники Меченые Зверем умирали или продолжали скитаться в одиночестве, Скользящие в сумерках и Перевертыши спорили из-за будущего и все никак не могли его поделить; годы шли неспешной вереницей, и наконец подошел тот черный год, когда наставник Гударзи сообщил наставнику Фарамарзу о появлении в Калорре Бледных Господ, а Солли и Морн с ужасом смотрели на горящего под лучами солнца Орхасса, привязанного к столбу.
Пришел год Уходящих за ответом…
7
— Айя, господин!… Господин!…
Маленькая Юкики, запыхавшись от быстрого бега, в нетерпении пританцовывала у задернутого полога шатра. Она была всего лишь пятой женой великого жреца Маарх-Сату, что значит «Голос Отца», и ей не полагалось без разрешения входить в шатер престарелого мужа. Свежие новости щекотали молодой женщине небо, и она еле-еле дождалась хриплого, неопределенного голоса из ковровой глубины.
— Что там, Ю?…
Юкики переступила толстую складку порога и замерла у входа. Жрец Маарх-Сату сидел у дальней кошмы в позе созерцания. Его седые космы выбились из-под головной повязки, падая на раскрашенное лицо. Он чуть горбился, и руки жреца прятались в широких рукавах тяжелого ватного халата. Неподвижность его была сродни неподвижности древнего идола.
Юкики вздохнула и осмелилась начать.
— Гость, мой господин! Странный гость — сам пришел, один, пить не просит, есть не просит, тебя просит… Говорит — в Мелх не войду, буду у колодца жреца ждать. А не захочет идти — передай это…
Юкики вытянула перед собой руку, еще не набравшую полной женской округлости, и разжала пальцы.
На ладони лежала монета. С выбитым чеканным профилем в узком зубчатом обруче.
Согдийский феникс. Древний и потертый.
Слишком древний.
Жрец Маарх-Сату медленно встал, разгибая хрустящие колени, и вышел из шатра, не говоря ни слова. Юкики смотрела ему вслед, и губы ее беззвучно шевелились.
— Ай, господин… мой господин… Гость — тоже господин… только совсем плохой… бледный-бледный… Есть не просит, пить не просит… Зачем пришел?
Маленькой женщине почему-то хотелось плакать.
Древний и потертый.
Слишком древний.
Жрец Маарх-Сату медленно встал, разгибая хрустящие колени, и вышел из шатра, не говоря ни слова. Юкики смотрела ему вслед, и губы ее беззвучно шевелились.
— Ай, господин… мой господин… Гость — тоже господин… только совсем плохой… бледный-бледный… Есть не просит, пить не просит… Зачем пришел?
Маленькой женщине почему-то хотелось плакать.
8
— Ты, Тидид?
— Я, Марцелл…
— Ну что, открыли Дверь?
— Открыли, бес…
— И что за Дверью?
— Бездна, Марцелл. Оттого и не ушли. Остались…
— Побоялись в бездну шагнуть?
— Не в бездну. В Бездну! И только так. Но не побоялись. Шагнули. Чистые шли первыми. Я и другие — за ними. Скоро все люди станут такими, как мы.
— Как я?
— Как ты. Я теперь вечен, Марцелл.
— Как Изменчивые?
— Как они. Я меняю облик, Марцелл… И многое другое.
— А где тень твоя, Тидид?
— А зачем мне тень, Марцелл?
— Луна в глазах твоих… Где твой рассвет, Тидид?
— А зачем мне рассвет, бес?
— Хорошо, пусть так. А остальные? Те, кто не пойдет?…
— Горе всем остальным, Марцелл!…
— Ты говорил мне раньше, согдиец, что я — мертв. Теперь я — жив. Ты раньше тоже был жив. Теперь ты — мертв.
— Ты вечно жив, Марцелл. Я — вечно мертв. Есть ли разница?!
— Не знаю. Зачем пришел? Опять за мной?
— Нет. За людьми пришел. За твоими людьми. Пусть уйдут со мной. К Двери.
— Нет.
— Да…
…Сгорбившись, старый жрец смотрел, как худой человек, не оборачиваясь, не отбрасывая тени, идет между кибитками, растворяясь в сумерках.
Потом жрец перестал горбиться. Он устало стянул головную повязку вместе с седым париком и вытер ею потное раскрашенное лицо.
9
…Вот и случилось то, чего боялся я и во что не хотел верить, пряча голову в горячий песок сиюминутности…
Я не знаю, кем ты стал, упрямый Тидид, но ты получил все, к чему стремился. Все — и с лихвой, и зависть захлебнулась полученным… Не дорого ли плачено, Тидид?! Жизнью своей оплатили вы, ушедшие и вернувшиеся, новое могущество, потому что живые не должны уходить — и возвращаться.
Девятикратные тоже умеют возвращаться, но — утром. Утром, с рассветом, а не в ночи, после заката, как воры… Вы отбросили жизнь свою вместе с тенью, потому что солнце не хочет больше видеть вас, только сами вы вряд ли понимаете это. Ты смеешься, Тидид, ты разводишь руками, речи твои разумны — но они холодны, и от голоса твоего несет тлением!… Так что разница между нами все же есть…