Генри вдруг обнаруживает, что до боли сжал кулак. Разжимает его и говорит не вполне искренне:
— Не могу сейчас об этом думать.
— Ты прав. Я тоже не могу.
— Ладно, пойду.
Они целуются вновь — на сей раз прохладным прощальным поцелуем. Он открывает дверь.
— И все-таки я беспокоюсь, — говорит она. — Не нравится мне, что ты идешь туда таким. В таком настроении. Обещай мне: никаких глупостей!
Он легко касается ее плеча и отвечает:
— Обещаю.
Холодный, влажный ночной воздух приятно освежает и прочищает мозг; Пероуну нравится и холод, и собственный решительный шаг, и, если уж начистоту, он рад, что наконец остался один. Жаль, что больница так близко от дома. Он даже растягивает маршрут на полминуты — идет не по Уоррен-стрит, а через сквер. Снег растаял, а вечером прошел дождь; мостовая влажно блестит под фонарями. Верх башни почтамта скрыт за низкими густыми облаками. Площадь опустела, и это тоже нравится Пероуну. Он идет по восточной стороне, вдоль высокой ограды сквера, а в вышине над ним качаются и поскрипывают голые ветви старых платанов.
О Джулио он старается не думать. Вместо этого думает о Риме, куда ездил два года назад на симпозиум по нейрохирургии, о номере с видом на Кампо дель Фьори. Симпозиум открывал сам мэр — Вальтер Вельтрони, скромный, хорошо воспитанный человек, большой любитель джаза. На следующий день в честь гостей открыли знаменитый Золотой дворец Нерона, обычно закрытый для посещений, и сам Вельтрони вместе с разнообразными кураторами показывал хирургам достопримечательности. Пероун, ровно ничего не знавший о римских древностях, был немало разочарован, когда «дворец» оказался подземельем, куда пришлось идти через подземный ход, вырытый в склоне холма. Не так он представлял себе дворцы. Они шли по коридору, где пахло землей и слабо освещали путь голые лампочки. В полутемных помещениях по сторонам, где велись реставрационные работы, виднелись фрагменты каменной облицовки. Экскурсовод рассказывал: здесь триста комнат — белый мрамор, слоновая кость, невероятной красоты и сложности мозаика, настенные росписи, фонтаны, но нет ни кухонь, ни ванных, ни туалетов. Наконец хирурги попали в сказку — пестрые коридоры, расписанные цветами, птицами и какими-то сложными причудливыми узорами. Они видели, как из-под слоя грязи и плесени появляются фрески. Не меньше пяти столетий, до эпохи Возрождения, дворец пребывал в заброшенном состоянии. Последние двадцать лет он закрыт на реставрацию и ненадолго открывался лишь в честь начала нового тысячелетия. Куратор показал дыру с неровными краями, пробитую наверху в огромном куполе. В пятнадцатом веке через эту дыру проникали сюда в поисках листового золота грабители. Затем спускались на веревках Микеланджело и Рафаэль: трепеща от восторга, копировали они при свете коптящих факелов римские узоры и росписи.
В пятнадцатом веке через эту дыру проникали сюда в поисках листового золота грабители. Затем спускались на веревках Микеланджело и Рафаэль: трепеща от восторга, копировали они при свете коптящих факелов римские узоры и росписи. Эти экскурсии, несомненно, оказали сильное влияние на их собственное творчество. Через переводчика синьор Вельтрони предложил метафору, которую, как он полагал, гости оценят: просверлив кирпичный череп, художники открыли для себя сознание Древнего Рима.
Пройдя сквер насквозь, Пероун поворачивает на восток, пересекает Тотнем-корт-роуд и идет вдоль по Гауэр-стрит. Если бы мэр был прав, то, просверлив череп, мы получали бы доступ не к мозгу человека, а к его сознанию. Тогда всего через какой-нибудь час он, Пероун, знал бы о Бакстере все. А ежедневные рутинные процедуры сделали бы его мудрейшим из смертных. Достаточно мудрым, чтобы понять Дейзи? Нет, не получается об этом не думать. Мысль, что она могла забеременеть намеренно, Генри с негодованием отвергает. Но так не пойдет: ради дочери, ради внука он должен проявить великодушие. Этот римлянин, Джулио, должно быть, похож на тех веселых ребят из полутемных покоев Золотого дворца, что, вися на стремянках, скоблили мозаики крохотными щеточками. Что ж, археология — специальность почтенная. И он, Генри, не должен питать неприязни к отцу своего внука. К совратителю своей дочери. Если он когда-нибудь снизойдет до визита — много, очень много врожденного обаяния понадобится юному Джулио, чтобы смягчить его сердце.
На Гауэр-стрит прибираются после демонстрации несколько бригад дворников. Должно быть, только начали. Из грузовиков слышится рокот генераторов: прожектора освещают горы объедков, смятых пакетов, скомканных и разорванных плакатов, и люди в желтых и оранжевых куртках сгоняют весь этот мусор в кучи широкими метлами. Другие поднимают эти кучи и забрасывают в грузовики. Толерантное государство равно готово и воевать, и убирать грязь за диссидентами. Горы мусора представляют несомненный археологический интерес: «Не во Имя Мое» на сломанном древке — среди гор пластиковых стаканчиков, недоеденных гамбургеров и белоснежных листовок Британского союза мусульман. Обходя следующую кучу, Пероун видит на ее вершине кусок пиццы с ананасовыми ломтиками, несколько пивных банок в шотландскую клеточку, джинсовую куртку, пустые пакеты из-под молока и три неоткрытые банки кукурузы. Эти детали его раздражают: все кажется слишком ярким, слишком резким, с чересчур острыми углами, словно каждая банка, каждый пакет готовы взорваться. Наверное, Пероун еще не отошел от шока. Среди дворников он узнает того, которого видел утром на Уоррен-стрит: целый день с метлой в руках, а теперь, из-за каких-то мировых беспорядков, еще и работай сверхурочно.