Они выходят из здания, и Стросс, остановившись, чтобы отхлебнуть колы, говорит:
— Знаешь, я сегодня дежурю.
Они выходят из здания, и Стросс, остановившись, чтобы отхлебнуть колы, говорит:
— Знаешь, я сегодня дежурю. Все слегли с гриппом.
— А ты видел список операций на следующую неделю? — отвечает Пероун. — Тоже нелегко будет.
— Ага. Та старушка с астроцитомой. Не выкарабкается она, как думаешь?
Они останавливаются на ступеньках у выхода на Хантли-стрит. На улице промозгло и холодно, небо затягивают тучи. Похоже, демонстрацию польет дождиком. Старушку зовут Виолой, опухоль у нее в районе шишковидной железы. Ей семьдесят восемь лет: оказывается, она астроном, в свое время довольно известный. В палате, пока остальные пациенты смотрят телевизор, она читает книги по математике и теории фундаментальных взаимодействий. Пероун не хочет отягощать это и без того тусклое зимнее утро мрачными пророчествами, поэтому говорит:
— Думаю, мы сможем ей помочь.
Стросс понимает его, поэтому отвечает сочувственной гримасой, машет на прощание, и двое расходятся — каждый своей дорогой.
Глава третья
Снова уединившись в своей слегка пострадавшей машине, неслышно катящей по пустынной Хантли-стрит, он набирает номер Розалинд. Совещание окончилось, но оттуда она пошла прямо к редактору и вот уже сорок пять минут от него не выходит. Новенькая секретарша просит Пероуна подождать у телефона — она попробует что-нибудь выяснить. Он откидывается на подголовник, прикрывает глаза. Свежевыбритые щеки зудят от засыхающего пота. Пальцы ног — ими он шевелит из любопытства, — кажется, погружены в быстро остывающую жидкость. Азарт игры растаял; его сменило желание вздремнуть. Хоть десять минут. Позади — тяжелая неделя, беспокойная ночь, трудная игра. Не глядя, он протягивает руку к кнопке безопасности. Последовательно активируются замки на дверях: щелк-щелк-щелк-щелк — как колыбельная. Древняя эволюционная дилемма — потребность в сне и страх быть съеденным. Разрешена системой дистанционного управления.
Из крохотного микрофона, прижатого к уху, доносится до него гул многолюдного офиса, мягкий перестук компьютерных клавишей, и неподалеку мужской голос жалобно повторяет кому-то:
— Да не отрицает он… ну он-то не отрицает… Ну да, знаю. Это наша проблема. А он ничего отрицать не собирается.
Прикрыв глаза, Пероун представляет себе редакцию газеты: на полу — загибающийся на стыках палас, весь в кофейных пятнах; древние батареи истекают ржавым кипятком; уходящие вдаль ряды флюоресцентных ламп освещают заваленные мусором углы, стопки ненужных бумаг, тесно сдвинутые из-за нехватки места письменные столы. Как в школьном кабинете рисования. Все заняты, всем не до уборки. И в больнице так же. Помещения, заваленные рухлядью, шкафы и папки, которые никто не решается открыть. Старые приборы, громоздкие и загадочные, которые боязно выбрасывать. Ветхие здания, для которых есть одно лекарство — снос. Города и страны, не подлежащие ремонту. Да и вообще весь мир похож на спальню Тео. Прилетели бы, что ли, какие-нибудь взрослые инопланетяне, устроили бы генеральную уборку, а потом уложили всех спать. Когда-то взрослым считали Бога, но, разбирая наши споры, Он был по-детски импульсивен. А потом еще и прислал нам настоящего ребенка — Своего собственного. И кто Его просил?! На земном шаре и без того полным-полно сирот…
— Мистер Пероун!
— Да? Что?
— Ваша жена позвонит вам, как только освободится, приблизительно через полчаса.
Возвращенный к жизни, он пристегивает ремень безопасности и, круто развернувшись, выезжает на Мэрилебон. Демонстранты еще идут сомкнутыми колоннами по Гауэр-стрит, но Тотнем-корт-роуд уже открыта, и по ней катят на север волны машин. Пероун ненадолго вливается в одну такую волну, затем сворачивает на запад и снова на север — и оказывается на любимом своем пятачке, на перекрестке Гудж и Шарлотт-стрит, где красота и удобство слились воедино, делая жизнь ярче и красочнее, где цветы, зеркала, газеты, шампуни, электроприборы, лаки-краски и металлоремонт перемежаются с дорогими отелями, винными барами, ресторанами.
Что за американец, писатель, сказал как-то, что можно быть счастливым, просто живя на Шарлотт-стрит? Попросить Дейзи, чтобы напомнила. При такой коммерческой скученности неизбежны кучи отходов. Бродячий пес вгрызается в мусорный мешок, выставленный на тротуар, с клыков его стекает белая гниль. Прежде чем снова повернуть на запад, Генри смотрит в конец улицы и видит знакомую площадь, а за ней — свой дом в обрамлении голых ветвей. Ставни на третьем этаже закрыты — Тео все еще спит. Генри помнит, как в юности сам засыпал лишь под утро, поэтому он никогда не будит Тео. Недолго ему осталось спать в свое удовольствие.
Он пересекает мрачноватую Грейт-Портленд-стрит — из-за серых каменных фасадов кажется, что здесь всегда сумерки, — и на Портленд-Плейс видит пару фалуньгунцев, несущих свою вахту перед китайским посольством. Их вера в то, что в нижней части живота у каждого из них сокрыта вселенная в миниатюре, делающая то девять оборотов вперед, то девять назад, видится угрозой тоталитарному режиму. Конечно, на материализм это не похоже. Сектантов бьют, пытают, бросают в тюрьмы, казнят, они пропадают без вести — но их уже больше, чем членов китайской коммунистической партии. В Китае слишком много народу, так что вряд ли это безумие долго продлится, всякий раз думает Пероун, проезжая мимо посольства и неизменных пикетчиков. Их экономика развивается слишком быстро, и в современном мире все взаимосвязано, и партии трудно за всем уследить. Сейчас в «Хэрродзе» полно китайцев, разглядывающих роскошные вещи. А вслед за вещами придут идеи… и кому-то придется уступить. Притом что китайское государство само скомпрометировало философский материализм.