Конечно, конечно. Генри открывает дверь. Только светская власть, равнодушная к вавилону разнообразных богов, служит гарантом религиозных свобод. Пусть расцветают все цветы. А ему пора в магазин. Несмотря на мышечную боль в ногах, он быстро шагает прочь от машины, на ходу запирает ее, не оборачиваясь, просто нажав на кнопку пульта. Нежданное зимнее солнце освещает его путь по Хай-стрит. Величайшая акция протеста в истории Британских островов, проходящая в каких-нибудь двух милях отсюда, не смущает покой Мэрилебона; и сам Пероун, лавируя между людьми, обгоняя коляски с мирно укутанными младенцами, успокаивается. Общество, отводящее целые дворцы для торговли сырами, или лентами, или складной мебелью, не сдастся без борьбы. Это процветание, это бесперебойное коммерческое благополучие — само по себе лучшая защита.
Это процветание, это бесперебойное коммерческое благополучие — само по себе лучшая защита. Религиозных фанатиков победит не рационализм, а самый обычный шопинг и все, что с ним связано: прежде всего работа, затем, конечно, мир и покой и возможность удовлетворить свои потребности не в следующей жизни, а в этой. Шопинг полезней, чем молитва.
Он поворачивает за угол, на Паддингтон-стрит, и останавливается перед витриной рыбного магазина, где на вертикальной мраморной стойке выставлены образцы товара. Здесь есть все, что ему нужно. Моря пустеют — а тут такое изобилие. На кафельном полу у открытой двери в двух деревянных корзинах свалены, словно ржавые промышленные отходы, омары и крабы, их устрашающие конечности шевелятся. На клешнях — траурные черные ленты. Счастье для продавца и для покупателей, что эти морские твари безголосые. Иначе содержимое корзин завывало бы на все лады. Но и молчание шевелящейся массы кажется зловещим. Он отворачивается и смотрит на прилавок, где бескровно-белая мякоть, и серебристые выпотрошенные тушки, глядящие на прохожих равнодушным глазом, и глубоководные рыбины, нарезанные невинно-розовыми ломтиками, лежат гармошкой, как картонные книжки для малышей. Пероун — нейрохирург, да к тому же рыболов; он, естественно, читал, что в голове и шейном отделе радужной форели обнаружены полимодальные нервные рецепторы, очень похожие на человеческие. Удобно было в прежние времена, следуя Библии, верить, что земля и вода полны съедобных механизмов, созданных для нашего удовольствия. А теперь оказывается, что даже рыбы чувствуют боль. Современному человеку все сложнее жить — беспрерывно расширяется круг объектов сострадания. Теперь наши братья и сестры не только жители дальних стран, но и лисы, и лабораторные мыши, а теперь еще и рыбы. Пероун, разумеется, и ловит их, и ест, и, хотя самому ему не случалось опускать живого омара в кипяток, не побрезгует заказать такое блюдо в ресторане. Уловка сознания, открывающая путь к господству человека: избирательное милосердие. Что там ни говори, а по-настоящему убедительно лишь то, что у тебя перед глазами. А чего не видишь… Вот почему так безмятежна тихая Мэрилебон.
Однако ни крабы, ни омары в сегодняшнем меню не значатся. Мидии и другие моллюски, которых покупает Генри, скромно прикрыли створки: если они и живы, то стараются этого не показывать. Еще он покупает вареных креветок и три хвоста рыбы-удильщика, стоящие чуть дороже его первой машины. Развалюха была, правда. Еще ему нужны головы и кости пары скатов — для бульона. Вежливый и обходительный продавец обращается с покупателями так, словно они принадлежат к узкому кругу избранных. Каждую покупку он заворачивает отдельно в несколько слоев газетной бумаги. Еще в школе Генри задавался вопросом: какова вероятность, что данная конкретная рыба, обитающая на данном конкретном шельфе, у этого конкретного побережья, будет завернута в эти страницы — нет, в эту конкретную страницу вчерашней «Дейли миррор»? Бесконечно малая, почти нулевая? Это все равно что повторить узор песчинок на морском берегу. Случайности, на которых держится мир, невообразимое множество совпадений, стоящих за каждым событием, до сих пор удивляют его и радуют. Еще в детстве (особенно после Аберфана) он не верил в судьбу, в то, что будущее решается за нас где-то на небесах. Триллион триллионов возможных исходов, тонкое сочетание физических законов и чистой случайности устраивают его куда больше, ибо гарантируют независимость от злой воли неведомого божества.
Белый полиэтиленовый пакет с семейным ужином отяжелел, набух мокрой бумагой; ручки его больно врезаются в ладонь, когда Генри шагает обратно к машине. Из-за боли в груди он не может взять пакет в левую руку. Выйдя на улицу из магазина, где влажно пахнет водорослями, он с наслаждением вдыхает чуть сладковатый, как в пору летнего сенокоса, воздух. Конечно, этот аромат — лишь иллюзия, возникшая по контрасту, но она не исчезает, словно наперекор февральской стуже и обилию машин.
Вспоминаются летние дни у тестя в Арьеже, на юго-западе Франции, у отрогов Пиренейских гор. Шато-Сан-Фелис из теплого розоватого камня: две круглые башни и полузасыпанный ров — здесь Иоанн Грамматик укрылся от мира после смерти жены, здесь оплакал ее в красивых и грустных стихах, составивших знаменитый сборник «Без погребения». Знаменитый не для Генри Пероуна — он после школы стихов не читал, даже когда заполучил тестя-поэта. Пока не узнал, что сам породил поэта. Однако чтение стихов дается ему с немалым трудом. С первой же строчки приходится напрягаться. Современный роман или фильм не дает тебе передышки, швыряет во времени то вперед, то назад, на дни, годы, даже на столетия. А поэзия сосредоточена на сиюминутном, на одном мгновении: чтобы прочесть и понять стихотворение, нужно и самому замедлиться до предела, почти до недвижности — это как древнее искусство возводить стены без раствора или ловить форель руками.