В отличие от некоторых своих коллег, вполне подходящих под тип «врача-психопата», Генри — не любитель конфликтов. Он не из тех, кому приятно брызганье слюной и махание кулаками. Однако работа в больнице, помимо всего прочего, огрубляет и закаляет; нежные души там долго не держатся. Пациенты, стажеры, скорбящие родственники и, конечно, начальство — за два десятилетия можно насчитать немало случаев, когда ему приходилось защищаться, или объясняться, или успокаивать яростные эмоциональные взрывы. Как правило, повод бывает серьезный: для коллег — это вопросы иерархии, профессиональной гордости или распоряжения обширными больничными средствами; для пациентов — угроза инвалидности; для родных — внезапная смерть супруга или ребенка. Все это вещи посерьезнее поцарапанной машины. В таких спорах, особенно с участием пациентов, есть что-то чистое, невинное: в них обнажаются самые основы бытия — память, зрение, способность узнавать лица, хронические боли, моторика, наконец, само ощущение собственного «я». А за всем этим сияет бледным светом медицинская наука, со всеми ее чудесами и тайнами, и на ее фоне — вопрос о связи между мозгом и сознанием, в решении которого человечество пока продвинулось очень ненамного. Путешествия внутрь черепной коробки и первые скромные успехи на этой ниве стали возможны не так давно. Неудачи неизбежны; и, когда за неудачей следует нелегкое объяснение с родными больного, не нужно просчитывать каждое свое слово и движение, нет неприятного чувства, что за тобой наблюдают. Все происходит естественно, само собой.
У Пероуна есть знакомые медики, занимающиеся только сознанием, душевными болезнями; среди них бытует предрассудок, редко озвучиваемый вслух, что нейрохирурги — самонадеянные кретины, лезущие напрямик со своими грубыми инструментами в предмет неимоверной, неповторимой сложности. Когда операция проходит неудачно, пациент или его родственники склоняются к тому же мнению. Но слишком поздно. Произносятся страшные слова, трагические и искренние. И как бы ни были тяжелы эти споры, как бы ни страдал Пероун от того, что не в силах отвергнуть возложенные на него несправедливые обвинения, из своего кабинета после этого он выходил не только униженным, но и странно и горько очищенным: он соприкоснулся с одной из основ человеческого бытия, простой и неопровержимой, как любовь.
Но здесь, на Юниверсити-стрит, во всем есть какая-то фальшь, словно с минуты на минуту начнется спектакль. Вот он стоит рядом со своим мощным конем — одетый как пугало, в дырявом свитере и застиранных трениках, подхваченных веревкой. Он выбран на эту роль, и нет пути назад. Жанр — «городская драма». Сто лет кино и полвека телевидения выбили из нее всякую искренность. Теперь это чистое искусство. Вот машины, вот владельцы. Обычные парни, чужие друг другу: их цель — сохранить самоуважение. Сейчас одна сторона навяжет другой свою волю и выиграет, а той придется уступить. Древние инстинкты, общие у людей с оленями и петухами, до автоматизма отработаны и отточены массовой культурой.
Древние инстинкты, общие у людей с оленями и петухами, до автоматизма отработаны и отточены массовой культурой. И, несмотря на свободный дресс-код, правила игры сложны, как политес версальского двора; такую сложность не заложить в гены. Правило первое: не разрешается показывать, что понимаешь иронию ситуации: они стоят посреди улицы, спиной к бесконечному маршу миротворцев, к бою их барабанов и кличам их рожков. Дальше может случиться все, что угодно, и все это будет закономерно.
— Покурим?
Ну конечно. Классическая первая реплика.
Другой водитель протягивает пачку старомодным жестом, сильно изогнув запястье; кончики сигарет торчат из пачки, словно трубы органа. Рука у него большая, особенно в сравнении с ростом, белая как бумага, тыльная сторона до дистальных межфаланговых суставов покрыта черным волосом. Заметный тремор привлекает профессиональное внимание Пероуна и несколько его ободряет.
— Нет, спасибо.
Незнакомец закуривает сам и пускает дым мимо Пероуна, проигравшего первый раунд: не закурив и, что важнее, не приняв дар, он ставит под сомнение свою мужественность. Теперь важно не молчать. Его ход. Он протягивает руку:
— Генри Пероун.
— Бакстер.
— Мистер Бакстер?
— Просто Бакстер.
Рука у Бакстера большая, у Генри — чуть больше, однако никто из мужчин не устраивает демонстрацию силы. Их рукопожатие легко и кратко. Бакстер — один из тех курильщиков, у которых запах табака сочится изо всех пор, словно необходимая смазка их бытия. На некоторых такое же действие оказывает чеснок. Может быть, что-то не так с почками. Он молод: лицо у него узкое, с густыми черными бровями и глубоко посаженными карими глазами. Губы сжаты, как луковица, и темная тень утренней щетины прибавляет им сердитой решимости. Есть в нем что-то обезьянье, и покатые плечи усиливают это впечатление. Судя по форме трапециевидных связок, он посещает тренажерный зал — вероятно, надеясь компенсировать малый рост. Костюм на нем в стиле шестидесятых: облегающий, с узкими лацканами и потертыми брюками без стрелок. Пиджак застегнут лишь на одну пуговицу, и явно не без труда. На бицепсах ткань тоже туго натянута. Он отводит взгляд, потом рывком поворачивается к Пероуну. В нем чувствуется беспокойное нетерпение, разрушительная энергия, хлещущая через край. Словно он в любой момент готов взорваться. Пероуну случалось читать кое-какую современную литературу о насилии. Это не всегда патология: порой насилие совершается в интересах социальной группы. Сторонники теории игр и криминологи сейчас берут на вооружение старые идеи Томаса Гоббса.[7] Исполнительная власть, мышца общества, получает законную монополию на насилие, дабы обезвреживать преступников и вселять трепет во всех остальных. Однако наркоторговцы, сутенеры и прочие незаконопослушные граждане не склонны звать на помощь государство — Левиафана, свои споры они решают по-своему.