Русские пилоты входят в отель, больше он их не увидит. Он достает из кладовки несколько бутылок тоника, проверяет, на месте ли сухой лед и джин, — трех четвертей литра на человека вполне достаточно, потом выключает плиту. Наверху, на втором этаже, в угловой гостиной, задергивает шторы, включает свет, зажигает газ в искусственном камине. Эти тяжелые шторы, которые задергиваются с помощью шнура с массивным медным грузилом, полностью загораживают площадь и весь холодный мир, лежащий за ней. Тихая комната с высоким потолком выдержана в успокаивающих кремово-бежевых тонах: единственные яркие пятна — малиново-синий ковер на полу и полотно Говарда Ходжкина на камине: абстрактные желтые и оранжевые мазки по зеленому фону. Три человека, которых Пероун любит и которые любят его, скоро будут дома. Так что же с ним такое? Ничего, ровно ничего. Все в порядке, все прекрасно. Он останавливается у лестницы, не совсем понимая, что делать дальше. Затем поднимается в свой кабинет на втором этаже, останавливается перед расписанием на стене, соображая, что предстоит ему на следующей неделе. В понедельник — четыре плановые операции, во вторник — пять. Первой, в восемь тридцать, пойдет Виола, астроном на пенсии. Джей прав, она может не выкарабкаться. За каждым именем — история, досконально им изученная. В каждом случае он точно знает, что делать, и думает о предстоящей работе с удовольствием. Для тех девятерых, что ждут операции, — одни уже в больнице, другие дома, третьи сейчас как раз собираются в Лондон — все совсем по-другому: ужас ожидания, боязнь анестезии, обоснованное подозрение, что жизнь их уже не будет прежней.
Для тех девятерых, что ждут операции, — одни уже в больнице, другие дома, третьи сейчас как раз собираются в Лондон — все совсем по-другому: ужас ожидания, боязнь анестезии, обоснованное подозрение, что жизнь их уже не будет прежней.
Слышно, как внизу щелкает замок: по тому, как аккуратно отворяется и закрывается дверь, он понимает — это Дейзи. Как удачно, что она приехала раньше деда! Генри спешит вниз.
Увидев его, она подпрыгивает от радости:
— Ты уже здесь!
Они обнимаются, при этом Генри рычит, как медвежонок, — так он в шутку приветствует ее лет с пяти. Она и сейчас — совсем как маленькая, ему легко поднять ее на руки, и в гладкости ее мышц, в гибкости суставов, в доверчивых поцелуях есть что-то очень детское. Даже дыхание чистое, как у ребенка. Она не курит, почти не пьет — и вот-вот станет известным поэтом. А от Генри пахнет красным вином. Как это у него получилась такая воздержанная дочь?
— Ну-ка, дай я на тебя посмотрю!
Ни разу еще они не расставались на целых полгода. Пероуны многое позволяют детям, однако стараются держать их в поле зрения. Отодвинувшись от дочери на расстояние вытянутой руки, Генри всматривается в ее лицо — и очень надеется, что она не заметит, как влажно блестят его глаза и перехватывает в горле. Он еще только репетирует роль сентиментального старого осла. Нет, перед ним не ребенок. Независимая молодая женщина смотрит на него, гордо откинув голову, — та же королевская посадка головы, что и у ее матери; она улыбается, не разжимая губ, лицо ее светится умом. Есть сладкая боль в общении с детьми, которые совсем недавно стали взрослыми: слишком быстро, с невинной жестокостью молодых, они забывают свою прежнюю беспомощность. Но может быть, Дейзи не забыла: во время объятий она совсем по-матерински то ли погладила, то ли похлопала его по спине. Этот жест у нее лет с пяти — как и привычка «распекать» Генри, стоило ему заработаться, или выпить лишнего, или проиграть Лондонский марафон. Она — из породы властных девочек, маленьких командирш и собственниц. Папа всегда принадлежал только ей. Теперь она гладит и похлопывает других мужчин — не меньше полдюжины за год, если верить «Шести песенкам» из «Скромного челнока». Мысль об этих парнях уберегает его от чрезмерной экзальтации.
На ней темно-зеленое кожаное пальто нараспашку. В правой руке — меховая шапка-ушанка. Серые кожаные сапоги до колен, темно-серая шерстяная юбка, свободный черный свитер, белый шелковый шарф. На аксессуары парижский шик не распространяется — старый студенческий рюкзачок скромно приткнулся у ног. Генри все еще держит ее за плечи, пытаясь понять, что изменилось за шесть месяцев. Незнакомые духи… пожалуй, чуть пополнела… что-то взрослое в глазах — или вокруг глаз… тонкие черты стали чуть жестче. Теперь большая часть ее жизни для него загадка. Порой он спрашивает себя, знает ли Розалинд о дочери что-то такое, чего не знает он.
Под его пристальным взглядом Дейзи улыбается все шире, наконец смеется:
— Ну, доктор, говорите начистоту! Я превращаюсь в старую каргу — так?
— Ты чудесно выглядишь. Только, по-моему, какая-то слишком взрослая.
— Не беспокойся, здесь я быстро впаду в детство. — Бросив взгляд в сторону гостиной, она спрашивает беззвучным шепотом: — Дедушка здесь?
— Еще нет.
Высвободившись из рук отца, она, в свою очередь, обнимает его за плечи и целует в нос.
— Я тебя люблю! И очень рада, что вернулась домой.
— Я тоже тебя люблю.
Что-то еще изменилось в ней. Теперь она не просто «хорошенькая девушка» — она настоящая красавица, и еще — это он понимает по глазам — она чем-то озабочена. Может быть, безответная любовь? Но Пероун гонит от себя эту мысль.