Что бы там ни было, первой об этом узнает Розалинд.
На несколько секунд воцаряется неловкое молчание, обычное после бурных приветствий: многое нужно сказать друг другу и, чтобы продолжить разговор, необходимо вернуться к обыденности. Дейзи оглядывается вокруг себя, снимает пальто. От этого движения в воздухе снова плывет запах незнакомых духов. Подарок от любовника. Нет, пора наконец покончить с этими навязчивыми мыслями. Разумеется, у нее есть любовники, это естественно. Ему было бы легче, если бы в ее стихах было поменьше откровений, она не просто воспевает буйную страсть, там фигурируют и вечные поиски новизны, и смятые чужие постели, покинутые на рассвете, и возвращение домой по пустынным парижским улицам, утренняя чистота которых служит ей неиссякаемым источником метафор. Об очищении, о возможности начать все заново шла речь и в премированном стихотворении про стиральную машину. Да, Пероун много слышал о двойных стандартах — но разве некоторые прогрессивно настроенные женщины не склоняются сейчас к мысли о пользе воздержания? И неужели только глупость, присущая отцам, заставляет его опасаться, что девушка, раздающая себя направо и налево, рано или поздно свяжется с неудачником, наркоманом, психом? Или, может быть, тут очередная «проблема отношения», вызванная его собственной ущербностью в этой сфере, отсутствием авантюрного духа?
— Боже мой, я и забыла, как здесь просторно!
Запрокинув голову, она смотрит на люстру, нависающую над ними, на высоте третьего этажа. Пероун берет пальто у нее из рук, но тут же со смехом возвращает.
— Что это я? — говорит он. — Ты же дома. Сама повесишь.
Она идет за ним в кухню и, когда он поворачивается к ней с бокалом, снова обнимает его; затем, вприпрыжку, бежит в столовую, а оттуда в оранжерею.
— Как же здесь здорово! — кричит она оттуда. — Ты только взгляни на эту пальму! Я ее обожаю! О чем я только думала, почему не приехала раньше?
— Вот и мне интересно.
Пальма растет там уже девять лет. Никогда прежде Генри не видел свою дочь в таком настроении. Она бросается к нему, раскинув руки, словно канатоходец, — в мыльных операх героини так сообщают хорошие новости. Еще, чего доброго, запляшет вокруг него с дурацкой песней! Он берет из буфета два бокала, достает из морозилки бутылку шампанского и открывает ее.
— Вот, — говорит он. — Думаю, можно не ждать остальных.
— Я тебя люблю! — снова сообщает она, поднимая бокал.
— Добро пожаловать домой, милая.
Она отпивает — не слишком много, с облегчением замечает он. Как и прежде, едва прикасается губами к вину. Он не сводит с нее глаз, пытаясь разгадать ее настроение. Дейзи не стоит на месте, с бокалом в руках она расхаживает по кухне.
— Угадай, куда я пошла прямо со станции, — говорит она.
— Хм… В Гайд-парк?
— Ты знал! Папа, а ты почему не пошел? Там было так здорово!
— Не знаю. С утра играл в сквош, потом съездил к бабушке, потом готовил ужин. К тому же я не совсем уверен, что это правильно.
— Но, папа, это же абсолютное варварство — то, что они хотят сделать! Об этом все знают!
— Может быть. А может быть, и нет. Честно — не знаю. Расскажи, что там было, в парке.
— Если бы ты пошел, ты бы уже ни в чем не сомневался!
— Утром, — говорит он, стараясь направить разговор в мирное русло, — я видел, как собираются колонны. Грандиозное зрелище. И все, кажется, были очень довольны тем, что делают.
Дейзи морщится. Едва войдя в родительский дом, она уже не может вынести, что кто-то здесь с ней не согласен. Она накрывает его руку своей. Руки у нее, в отличие от отца и брата, маленькие, изящные, на тыльной стороне ладони еще сохранились крохотные детские ямочки.
Пока она говорит, Генри смотрит на ее ногти и с облегчением подмечает, что они в прекрасном состоянии: длинные, чистые, покрытые прозрачным лаком. Когда жизнь у человека идет наперекосяк, ногти выдают это первыми. Он молча сжимает ее руку в своей.
Дейзи разражается речью. Как видно, она тоже много думала о предстоящей войне. Она излагает то, что говорилось в парке, что оба они читали и слышали уже сотню раз: мрачные предположения, от частого повторения ставшие почти реальностью, пессимистические прорицания. Снова он слышит, что, по прогнозам ООН, бомбежки и голод приведут к гибели полумиллиона иракцев и появлению трех миллионов беженцев, что ООН распадется, мировой порядок рухнет, Багдад будет полностью разрушен, что с севера в Ирак вторгнутся турки, с востока — иранцы, с запада — израильтяне и пожар войны распространится на весь регион, что Саддам, зажатый в угол, применит химическое и биологическое оружие — если оно у него есть, что, кстати, не доказано, как и его связи с «Аль-Каедой», — что американцев не интересует демократия, они не станут вкладывать в Ирак средства, а просто разместят там свои военные базы, начнут качать нефть и превратят страну в свою колонию.
Она говорит, а он смотрит на нее с нежностью и некоторым удивлением. Не успела войти — и уже спорит. Обычно Дейзи политикой не интересуется. Может быть, в этом источник ее необычного волнения? Она раскраснелась, глаза блестят, перечисление ужасов войны в ее устах звучит словно список победных трофеев. Ужасы, о которых она говорит, наполняют ее восторгом, словно с каждой фразой она поражает дракона. В «ударных» местах она чуть сильнее давит на его руку, словно стараясь его разбудить. Преувеличенно скорбно кривит губы: почему же он никак не поймет, что она права?