— Папа, — с брезгливой гримаской притворного сожаления отчеканивает Дейзи, — мне, право, очень жаль, что ты так близко к сердцу принимаешь свой возраст. Но взрывы на Бали устраивала «Аль-Каеда», а не Саддам. И все, что ты сейчас сказал, не имеет ровно никакого отношения к вторжению в Ирак.
Пероун уже наполовину опустошил третий бокал. Ошибка, и серьезная. Пить он не любит и, честно говоря, не умеет. Но сейчас, его распирает от какого-то злорадного веселья.
— Дело не только в Ираке. Сирия, Иран, Саудовская Аравия — думаешь, там лучше? Весь этот регион — один большой клубок репрессий, коррупции и нищеты. У тебя вот-вот выйдет книга. Почему бы не подумать хоть немного о твоих коллегах — писателях из арабских стран, из тех самых мест, где была изобретена письменность? О твоих коллегах, которых притесняет цензура, которых без суда бросают за решетку? Или свобода и отсутствие пыток — чисто западная привилегия, а все остальные могут без нее обойтись?
— Ради бога, хватит с меня этой релятивистской чепухи! Ты все время переводишь разговор на другое. Разумеется, никто не хочет, чтобы арабских писателей бросали в тюрьму! Но вторжение в Ирак не решит проблему.
— А вдруг решит? У нас есть шанс поставить одну страну на правильный путь. Посеять семя. И посмотреть, сможет ли оно взойти и расцвести.
— Семена свободы не сеют с бомбардировщиков. Местные жители возненавидят агрессоров. Религиозные экстремисты усилят свои позиции. Свободы станет еще меньше, писателей в тюрьмах — еще больше.
— Ставлю пятьдесят фунтов на то, что через три месяца после вторжения в Ирак там появится свободная пресса и неограниченный доступ к интернету. И на то, что происходящее подбодрит партию реформ в Иране, а диктаторов в Сирии, Саудовской Аравии и Ливии заставит призадуматься.
— Отлично, — отвечает Дейзи. — А я ставлю пятьдесят на то, что через три месяца ты раскаешься в своих нынешних словах.
В ее школьные годы их споры на самые разные темы не раз заканчивались пари: отец с дочерью с шутливой серьезностью пожимали друг другу руки, а затем, даже выиграв, Генри находил какой-нибудь способ отдать ей деньги. Завуалированная форма финансовой поддержки. В семнадцать лет, неудачно ответив на каком-то экзамене, Дейзи мрачно поставила двадцать фунтов на то, что никогда не поступит в Оксфорд. Чтобы ее подбодрить, Генри поднял ставку до пятисот. Она, разумеется, поступила, а на выигранные деньги съездила с подружкой во Флоренцию. Но сейчас, кажется, Дейзи не настроена на рукопожатия. Она решительно поворачивается к нему спиной и отходит в дальний угол, внезапно очень заинтересовавшись дисками Тео. Генри остается на табурете посреди кухни, вертит в руках бокал, но уже не пьет. Ему не по себе: он чувствует, что говорит не то, что надо, и не то, что чувствует на самом деле. Странно, что, говоря о политике с Джеем Строссом, он скорее «голубь», а с собственной дочерью — «ястреб». Почему так? Однако приятно, сидя на кухне, размышлять о геополитической стратегии, вершить судьбы мира, прекрасно зная, что назавтра тебя не призовут к ответу ни газетчики, ни избиратели, ни друзья, ни история в целом.
Почему так? Однако приятно, сидя на кухне, размышлять о геополитической стратегии, вершить судьбы мира, прекрасно зная, что назавтра тебя не призовут к ответу ни газетчики, ни избиратели, ни друзья, ни история в целом. Когда не опасаешься последствий, можно позволить себе и чуть-чуть заблуждаться.
Она выбирает диск из стопки и ставит в плеер. Генри ждет, надеясь по выбору музыки угадать ее настроение. При первых фортепианных аккордах по лицу его расплывается улыбка. Джонни Джонсон, старый пианист Чака Берри, играет «Танкерей» — простодушный и грубоватый блюз о встрече старых друзей.
И будет забот немало,
Но я соберу друзей,
И мы в простые стаканы
Старый нальем «Танкерей».
Она поворачивается и, пританцовывая, идет к нему.
Он сжимает ее руку.
— Чем так вкусно пахнет? — говорит она. — Кажется, старый вояка приготовил свою знаменитую тушеную рыбу? Тебе чем-нибудь помочь?
— Юная пацифистка может накрыть на стол. И если хочет, нарезать салат.
Она уже стоит у буфета, когда раздается звонок в дверь — два долгих, дрожащих звонка. Отец и дочь обмениваются взглядами: такая настойчивость — недобрый знак.
— Вот что, — говорит он, — порежь-ка лимон. Джип вон там, тоник в холодильнике.
Она театрально закатывает глаза и вздыхает:
— Начинается!
— Спокойно, спокойно, — с улыбкой отвечает Генри и идет открывать дверь своему тестю, прославленному поэту.
В детстве, в пригороде, живя вдвоем с матерью, Генри Пероун никогда не ощущал отсутствия отца. В соседних домах, где едва ли не половина заработка уходила на оплату ссуды за жилье, отцы по большей части пропадали на работе и, как ему казалось, особого интереса не представляли. На его детский взгляд, жизнью в Перивейле заправляли исключительно матери-домохозяйки: зайдя в гости к приятелю в выходной или в праздник, ты попадал во владения его мамы, во временный мир ее повелений и запретов. Мать разрешала, мать запрещала, мать выдавала карманные деньги. Генри не видел причин завидовать друзьям, у которых на одного родителя больше. Даже появившись наконец дома, отцы, как правило, не вызывали никакой симпатии: они ругались, ворчали, бухтели или просто усаживались на диван с газетой, и жизнь от их присутствия вовсе не становилась интереснее — скорее наоборот. И подростком, рассматривая немногие фотографии, оставшиеся от отца, Генри руководствовался не сыновней тоской — нет, вглядываясь в правильное лицо с чистой кожей, он эгоистично прикидывал свои будущие шансы на успех у девушек. От отца ему нужно было лицо, и только; без советов, запретов и суждений он мог спокойно обойтись. И нового родственника совершенно не собирался воспринимать как замену отцу — а если бы и возникло такое желание, постарался бы найти себе тестя попроще Иоанна Грамматика.