Они выполнили приказ.
Перед черной мрачной дверью Сергей опамятовался, уперся руками в косяк. С ним не стали церемониться, прикладами китайцы работали неплохо.
— Точняк, профессионалы, — пролепетал Сергей, падая на замызганный пол. Ему казалось, что он еще продолжает старую беседу с зеленым гадом, с наставничком — видно, дубинка подействовала на его мозги, да и немудрено!
— Главное, душу не вышибли, — успокоил его старичок, — а остальное образуется, спи, Серенька!
Обитатели камеры с любопытством поглядывали на новичка. Но не пытались чего бы то ни было предпринять. Лишь монах с треском выдрал из?под своей рясы большой клок белой материи и принялся обматывать голову Сергею. Тот не сопротивлялся и не помогал. Он был безучастен. И только когда пальцы монаха ненароком причинили ему острейшую боль, заорал вдруг не своим голосом, блажным криком заорал:
— Гдэ винтовка?! Гдэ винтовка?а?а!!!
Один из нищих отполз подальше и впервые за все время подал голос.
— Сбрендил сердешный, — сказал он, — выбили умишко?то!
— Ниче он не сбрендил! Это сам ты сбрендил! — вступился за мученика дед Кулеха. — Вот двину щас по рылу!
— Уж и сказать нельзя, — обиделся нищий и отполз еще дальше, хотя он был втрое больше и жирнее старика?бродяжки.
До Сергея его собственный крик долетел эхом, словно он отразился от сырых тюремных стен и вернулся к хозяину. Точно, сбрендил, подумалось ему, и немудрено! Раны, ушибы, порезы вдруг перестали причинять боль, тело онемело, стало чужим — словно полведра новокаина вкололи. Сергей попробовал пошевелить рукою — та подчинилась, согнулась в локте, потом поднялась. Но он ее не чувствовал, совсем не чувствовал. И это было странным, такого с ним еще не бывало. Видать, пришла такая пора, когда нервные окончания уже не могли передавать болевые ощущения в мозг, а скорее всего сам мозг уже отказывался принимать сигналы, он был пресыщен, забит болью и ужасом до предела.
Но он ее не чувствовал, совсем не чувствовал. И это было странным, такого с ним еще не бывало. Видать, пришла такая пора, когда нервные окончания уже не могли передавать болевые ощущения в мозг, а скорее всего сам мозг уже отказывался принимать сигналы, он был пресыщен, забит болью и ужасом до предела. А вместе с болевыми ощущениями он отказывался принимать и все прочие ощущения, свойственные здоровому телу. Ну и пусть!
Сергей привалился спиной к стене, замер. Монах перестал его мучить, ушел под свое окошко. Дед Кулеха тихонько сопел рядом. На улице смеркалось, и оттого в камере становилось все темнее. Сергей сидел и не мог закрыть глаз. Он и рад был бы сейчас провалиться в забытие, отрешиться, да только не мог. Навалилась бессонница — тело спало в онемении и застылости, а мозг бодрствовал, не желал уходить во тьму.
— Были б косточки, — подал голос дед Кулеха, — а мясцо?то нарастет, не печалуйся, паря.
— Врешь, старик! — проговорил монах со своего места. — Ничего у вас уже не нарастет, нечего сказки рассказывать. Надо к смерти готовиться. Надо чтоб душа чистой отошла в мир иной, просветленной. Надо простить врагам своим и самим покаяться. Нечего перед Богом?то лукавить!
— Сам врешь! — заупрямился дед Кулеха. — Ты, может, и отойдешь! А других не стращай! Вывернимси!
— Не тебе говорю, ты — безбожник! Какой с тобой разговор! Другие поймут, услышат! Чего плоть?то жалеть? Плоть — это грязь, присохшая к душе! Плоть — глина, из земли рождена, в землю и уйдет. А душа в выси небесные поднимется, соединится с Тем, кто вдохнул ее в глину эту, позабудет про земные горести. Вот тогда только и начнется жизнь?то, и покажется сверху все мелким и суетным, и не вспомнится даже о страданиях глины этой, будто и не было ничего…
— Тут я с тобою не согласный, — встрял старик и засопел пуще прежнего, — тут ты промашку даешь — все верно, все. Но тока не позабудется ниче, отольютсято слезоньки наши катам, в адском пламени, на сковородах да в чанах с кипящим маслицем отольются!
Монах вздохнул тяжко.
— Вот потому?то ты должен их простить, раб Божий! — сказал он. — Им мучиться вековечно! А ты лишь малую толику примешь пред новой жизнью?то! Простить надо и покаяться.
Жирный нищий откинул капюшон, и Сергею показалось, что он его видал где?то, слишком уж знакомая харя была — толстая, волосатая, губастая. Голос жирного прозвучал грубо и надменно:
— Ты тута свободных граждан республики рабами не обзывай! Кончилося рабство?то! Теперя не старопрежние времена пошли! Не позволю при себе людишек унижать. Мы не рабы! Рабы не мы!
Орал он во всю глотку, и Сергей сообразил — работает на охранничков, думает, передадут кому надо, те оценят лояльность да и выпустят.
— Дурак ты, человече! — ответил монах глухо. — Дурак и холуй! Нет свободнее того, кто сам о себе, с полным пониманием скажет — раб Божий! Ибо говоря так, он дает понять, что лишь Богу он служит, лишь Бога над собою ставит. Все остальные — и цари, и вельможи, и комиссары, и палачи — лишь творения Божьи, ни в чем не могущие подняться над ним, рабом Божиим! Все сотворены равными! А не признающий над собою Бога, признает над собой власть иного человека, его рабом становится. Вот и подумай, кто из нас свободнее и кто из нас не раб на деле!