Голубое сияние энергетического «кокона» исчезло — в апертуре не было ни космической пыли, ни других материальных частиц. На обзорных экранах вновь появились звёзды и планеты — вернее, их электрослабые отражения. Мы могли свободно проходить сквозь любые объекты, находящиеся в обычном эйнштейновом пространстве, не рискуя столкнуться с ними. Правда, в местах большого скопления материи присутствуют сильные возмущения вакуума, представляющие определённую опасность для корабля.
В апертуре ещё невозможно движение со скоростью выше световой, зато в ней содержится неограниченный запас даровой энергии, которую можно использовать для дальнейшего погружения, увеличивая температуру окружающего вакуума за счёт самого вакуума — звучит парадоксально, но факт.
Начиная с этого момента излучатели не получали больше ни эрга от бортового реактора, но погружение продолжалось ещё стремительнее — десять в семнадцатой градусов… десять в двадцатой… десять в двадцать пятой…
— Внимание! — произнёс я. — Температура — десять в двадцать шестой. Вскипает сильный бозе-конденсат. Мы в инсайде!
Мы оказались под нижним слоем упорядоченной структуры вакуума, в его «изнанке» — в инсайде. Здесь сильное взаимодействие объединилось с электрослабым, здесь материя потеряла массу покоя, здесь исчезло понятие светового барьера, здесь не было ничего, кроме океана чистой энергии. Если бы не «кокон», окутывавший «Марианну», мы сами превратились бы в часть этой энергии.
Краем глаза я заметил, как офицер связи поднялся со своего места, отсалютовал шкиперу и направился к выходу из рубки. Его короткая вахта закончилась; теперь он понадобится не раньше, чем мы прибудем в систему Тау Кита.
— Продолжать погружение до номинальной глубины, — распорядился Томассон. — Навигатор, передайте штурману курс.
— Есть, сэр! — ответил Вебер. — Курс готов.
В этом полёте у него была самая плёвая из всей нашей четвёрки работа. Тау Кита находилась на расстоянии всего пяти светолет от Эпсилон Эридана, это была ближайшая к нам населённая система, и между Октавией и Тау IV постоянно ходили корабли. Маршрут был исследован вдоль и поперек, так что Вебер составил курс, что называется, левой рукой — если вообще не левой ногой, перекинутой через голову.
Тут, впрочем, был один нюанс — по прямой между нашими системами находилась область вакуумной аномалии. Гражданские корабли обходили её стороной, делая крюк в два с лишним световых года. Но разведчики космоса — крутые ребята, они не привыкли пасовать перед трудностями, поэтому навигатор, даже не обращаясь за советом к шкиперу, предложил кратчайший курс, ведущий прямиком через аномалию.
Когда фрегат достиг номинального уровня десяти в тридцать пятой степени градусов, штурман Топалова запустила привод в форсированном режиме. Через двадцать с небольшим минут мы вышли на крейсерскую скорость, и я наконец смог перевести дыхание — при форсаже корабль так и норовил нырнуть поглубже, поэтому мне постоянно приходилось избавляться от излишков энергии в излучателях. Разумеется, все расчёты производил компьютер, но от меня зависел выбор оптимальных решений. Машина, какой бы умной она ни была, не обладает свободой воли и интуицией — а без этих качеств с вакуумом никак не совладаешь, выполняй ты хоть триллион секстильонов операций в секунду.
Закончив разгон, Топалова переключила привод с форсажа в обычный режим, и следующие два часа полёта прошли спокойно. Как и прежде, Павлов ни во что не вмешивался, оставаясь сторонним наблюдателем. Временами он исчезал в смежной с мостиком капитанской рубке, и там, наверное, просматривал записи отдельных эпизодов, оценивая мои действия.
Уже на подходе к аномалии, командор Томассон неожиданно приказал:
— Штурман, поменяйтесь местами с оператором погружения.
Почему-то на этот раз я совсем не удивился. В первый момент у меня даже мелькнула мысль, что шкипер не рискует доверить мне контроль над уровнем погружения в аномальной области пространства — ведь там, похоже, будет заносить ещё похлестче, чем при форсаже. Но, с другой стороны, будь это так, он бы вернул обратно Гарсию, а не сажал меня в штурманское кресло. По всей видимости, это капитан Павлов, когда я был занят работой, дал Томассону знать, что хочет проверить, сумею ли я удержать корабль на курсе при прохождении аномалии.
Волноваться я уже перестал и с невозмутимостью, удивившей даже меня самого, принял управление кораблём.
Волноваться я уже перестал и с невозмутимостью, удивившей даже меня самого, принял управление кораблём. Аномалия оказалась не так страшна, как я ожидал, и мне без особых усилий удавалось вести «Марианну» по курсу. Именно сейчас, когда энергетические завихрения в вакууме раз за разом пытались швырнуть фрегат то в одну, то в другую сторону, я испытывал необыкновенный душевный подъём. Я не знал, доволен ли моими действиями Павлов, и в данный момент меня это мало интересовало. Я вёл корабль и наслаждался этим. Это был настоящий межзвёздный корабль, и я наконец-то почувствовал себя настоящим пилотом. А в более широком смысле — космоплавателем. Именно так, не иначе. Прошло уже более пяти столетий, как был создан первый сверхсветовой привод, но люди до сих пор не придумали единого названия для всех, чья профессия — космические полёты. Их называют и астронавтами, и космонавтами, и звездолётчиками, и космолётчиками. Но ближе всего — космоплаватели. Ведь мы, по сути, моряки-подводники, а наша стихия — глубины Моря Дирака…