А потом Джорджина со своим мужем перебралась на запад, в Колорадо, где земля была получше. Раз или пару раз она звонила оттуда из телефонной будки. Что случилось с Милочкой, мне неизвестно.
Через несколько лет после того, как Джорджина выехала в Колорадо, я, идя через Гарвард Свер, наткнулась на Лизу. Рядом с ней стоял мальчуган со слегка коричневатой кожей, лет, наверное, трех.
Я обняла ее.
— Лиза! Я так рада встретить тебя.
— Это мой ребенок, — сказала она. — Ну разве это не сумасшествие, иметь ребенка? — засмеялась она. — Арон, поздоровайся с тетей.
Арон спрятался у нее за брючиной.
Лиза выглядела точно так же, как и когда?то: худая, желтая и с улыбкой во весь рот.
— Чем занимаешься? — спросила я.
— Ребенок, — ответила она. — Только это и можно делать.
— А что с отцом?
— Я избавилась от него. — Лиза положила ладонь на головку мальчика. — Ведь он же нам не нужен, правда?
— А где ты живешь? — Мне хотелось знать о ней абсолютно все.
— Не поверишь, — ответила она, вытаскивая сигарету. — Живу я в Бруклине. Сделалась настоящей хозяйкой. У меня ребенок, каждый день я вожу его в детский сад. У меня квартира, мебель. По пятницам хожу в церковь.
— В церковь! — Я не могла поверить. — Зачем?
— Потому что хочу… — Лиза запнулась. Никогда я еще не видала, чтобы у Лизы хоть когда?нибудь задрожал голос. — Хочу, чтобы мы были настоящей семьей, с домом, мебелью и всем остальным. Хочу, чтобы у него была настоящая жизнь. Церковь помогает. Не знаю как, но помогает.
Я начала всматриваться в Лизу, пытаясь представить ее саму и ее смуглого сыночка в церкви. Заметила, что на ней было немного бижутерии — на пальцах пара колечек с сапфирами, а на шее золотая цепочка.
— Что это за бижутерия? — спросила я.
— Подарок от бабули, правда? — Лиза обратилась к сыну. — Когда у тебя дети, все меняется, — прибавила она уже в моем направлении.
Я не знала, что на это ответить. Давно уже решила, что не хочу иметь детей. Помимо всего, у меня были все основания предполагать, что и моя семейная жизнь долго уже не продлится.
Мы стояли посреди Гарвард Сквер, у самого спуска на станцию метро. Вдруг Лиза склонилась ко мне и спросила:
— Хочешь увидать что?то потрясающее? — В ее голосе был слышен тот давний, насмешливый тон. Я кивнула.
Она вытащила футболку из брюк, обычную футболку с рекламой бруклинской булочной и крепко захватила кожу на животе. Потянула. Кожа растянулась как гармошка, Лиза вытягивала ее, а кожи становилось все больше и больше, складка за складкой, так что в конце оттянула ее сантиметров на тридцать. Потом отпустила, и кожа опала, немного растянутая, поморщенная, но очень скоро сжалась, осела на бедрах и выглядела довольно?таки нормально.
— Клево!
— Дети, — сказала Лиза. — Вот как оно, — и засмеялась. — Ну, Арон, скажи тете «до свидания».
— До свидания, — отозвался малыш, чем ужасно меня удивил.
Они возвращались в Бруклин на метро. Спускаясь по ступеням, Лиза еще обернулась ко мне.
— Ты хоть иногда вспоминаешь те дни? И то место? — спросила она у меня.
— Да, — ответила я ей.
— Да, — ответила я ей. — И вспоминаю, и думаю о нем.
— Я тоже. — Лиза покачала головой. — Ну ладно! — она вздохнула, но как?то весело.
После чего оба спустились на станцию метро.
ПРЕРВАННЫЙ УРОК МУЗЫКИ
Тот Вермеер в галерее Фрика, это одна из трех висящих там картин, но когда я была в галерее первый раз, то двух остальных просто не заметила. Мне было тогда семнадцать лет, и в Нью Йорк я отправилась с учителем английского языка, который никогда до этого меня не целовал. Я размышляла об этом будущем поцелуе — относительно которого была уверена, что он состоится — когда покидала зал Фрагонара и входила в фойе, ведущее в затемненный коридор, где на стене светились холсты Вермеера.
Кроме поцелуя я еще размышляла о том, удастся ли мне кончить школу, раз второй год подряд валю биологию. Это странно, что валю биологию, мой любимый предмет; он был любимым и тогда, когда я валила его в первый раз. Больше всего мне нравилась генетика и составление графиков наследственных признаков, я обожала расшифровывать последовательности проявления голубых глаз в семьях, не имеющих иных общих признаков, за исключением голубых и карих глаз. В моей семье имелось много привлекательных признаков — талант, амбиции, успех, надежды — только все они сделались рецессивными в моем поколении.
Я прошла мимо женщины в желтом платье и служанки, подающей ей письмо; прошла мимо солдата в шикарной шляпе и улыбающейся ему пухленькой девушки — прошла мимо них, размышляя о теплых губах, а также о голубых и карих глазах.
Меня остановили ее карие глаза.
Это та самая картина, с которой девушка смотрит прямо на зрителя и не обращает внимания на стоящего рядом крепенького учителя музыки, рука которого в соответствующем жесте придворной вежливости холодно лежит на спинке кресла. Освещение приглушено — это зимнее освещение, но лицо девушки освещено.
Я глянула в ее карие глаза и задрожала. Девушка предостерегала меня. Она оторвалась от своих занятий лишь затем, чтобы поглядеть на меня и подать мне какой?то знак. Ее губы были слегка раскрыты, как будто именно сейчас она набрала воздуха, чтобы сказать мне: «Не делай этого!»