— Сообщила, что чувствует себя все лучше, — проинформировала ее Джорджина.
— И у нее дерьмо… — Я не могла описать этого.
Медсестра кивнула.
— Ничего особенного.
Отвратительная гостиная, обшитые винилом стулья; комнаты, заставленные столами, комодиками, одеялами и подушками; опирающаяся локтями о пульт санитарка в дежурке, болтающая о чем?то с Полли; белый мел в ящичке у информационной таблицы, ожидающий нас, чтобы мы вписали собственное возвращение в отделение: наконец?то мы дома.
— Ффу… — вздохнули мы по несколько раз. Я все еще не могла достаточно надышаться, или же наоборот — выпустить тот воздух, который скопился у меня в легких.
— Как вы думаете, а что, собственно, с ней произошло? — спросила Джорджина.
— Что?то, — ответила ей Лиза.
— Это дерьмо на стене, — сказала я. — Господи, неужто и с нами может когда?нибудь случиться такое?
— Она же сказала, что чувствует себя уже лучше, — заявила Джорджина.
— Тут все относительно, — вмешалась Лиза.
— Ведь может же случиться, правда? — спросила я еще раз.
— Не разрешай себе такого, не допускай этого, — сказала Джорджина. — Помни.
ТЕНЬ РЕАЛЬНОСТИ
Умер мой психоаналитик. До того, как стать моим психоаналитиком, он был моим психотерапевтом и очень мне нравился. Вид из окна его кабинета — на первом этаже того здания, в котором находилось отделение максимальной безопасности — дышал спокойствием: деревья, листья, ветер, небо. Я частенько сидела там и молчала. В нашем отделении всегда не хватало тишины. Поэтому здесь я просто глядела на деревья и ничего не говорила, а он глядел на меня и тоже ни о чем не говорил. Это было очень дружески.
Иногда он все же заговаривал. Как?то раз, после целой ночи воплей и битья головой об стенку, когда я уселась в кресле напротив него, то просто задремала.
— Тебе хочется спать здесь со мной? — защебетал он весело.
Я открыла глаза и глянула на него. Землистая кожа, ранняя лысина и бледные мешки под глазами — нет, наверняка это был не тот тип, с которым хотелось бы переспать.
Но в целом он был даже и ничего. Уже одно то, что я могла усесться в его кабинете без необходимости слишком большого числа объяснений, действовало на меня очень успокаивающе.
Только он не мог позволить, чтобы дела шли сами по себе, и начинал расспрашивать: «О чем ты задумалась?». Я никогда не знала, что ему ответить. В голове у меня было совершенно пусто, и мне это очень нравилось. Тогда он начинал мне объяснять, о чем же я могла задумываться. «Сегодня ты выглядишь опечаленной», говорил он, или же: «Сегодня тебя явно что?то мучает».
Ясное дело, что я была опечаленная и замученной.
Ясное дело, что я была опечаленная и замученной. Мне было восемнадцать лет, на дворе была весна, а я сидела в больнице за решеткой.
В конце концов он наболтал обо мне столько чуши, что мне пришлось объяснять его ошибки, что, собственно, ему только и было нужно. Больше всего меня достало то, что он все же извлек из меня все то, что хотел. Но ведь, говоря по правде, это я знала собственные чувства, он же их не знал.
Звали его Мелвином[4]. По этой причине мне было его даже чуточку жалко.
Довольно часто по пути в его кабинет я видела, как он подъезжает на автомобиле к зданию. Чаще всего он приезжал на пассажирско?доставочном автомобиле с корпусом, имитирующим деревянные плиты; но иногда я видала его в блестящем черном бьюике с овальными окнами и виниловой крышей. Но однажды он промчался рядом со мною в спортивной, броской зеленой машине, которая через мгновение с писком шин остановилась на паркинге.
Как?то раз, стоя перед его кабинетом, я расхохоталась, потому что в голову мне пришла забавная мысль. Я даже толком не могла дождаться, так мне хотелось рассказать об этом Мелвину.
Как только он появился в кабинете, я тут же выпалила:
— Ведь у вас три автомобиля, правда?
Он кивнул.
— Пассажирско?грузовой, седан и спортивный?
Он снова кивнул.
— Так это же образ вашей психе, — сказала я. — Пассажирско?грузовой — это ваше эго: смелый, решительный, сильный, то есть личность, на которой можно положиться. Седан — это суперэго, ибо показывает, как бы вам хотелось, чтобы вас видели другие: властный и вызывающий уважение. А спортивная машина — это id , поскольку такую машину невозможно удержать на месте, она рвется вперед, быстрая, опасная и даже, в чем?то, запретная. — Я улыбнулась Мелвину. — Она ведь новенькая, так? Эта спортивная?
На сей раз он уже не кивнул.
— Вам не кажется, что это великолепно? — спросила я у него. — Вы не думаете, как это здорово, что ваши автомобили это отражение вашей психе?
Он ничего не ответил.
Зато вскоре он начал доставать меня тем, чтобы я подверглась психоанализу.
— Мы топчемся на месте, — говорил он. — Мне кажется, что анализ просто обязателен.
— И что это может изменить? — допытывалась я.
— Мы топчемся на месте, — только и повторял он.
Через пару недель Мелвин сменил тактику:
— Ты единственная пациентка в этой больнице, с которой можно провести психоанализ, — сказал он.
— Даже так? Но почему именно со мной? — Я ему не верила, но то, что говорил, меня заинтриговало.
— Поскольку для анализа необходима полностью интегрированная личность пациента.