Скорее всего, мы были чем?то лучшим, чем перед госпитализацией. Наверняка мы были постарше и более уверенными в себе. Многие из нас провели больничные годы вопя, и доставляя различнейшие неприятности, теперь же появлялась охота начать что?нибудь новенькое. Заочно мы все научились ценить свободу и сделали бы все, что только в наших силах, чтобы получить ее и уже не выпускать из рук.
Вопрос заключался в другом: а что могли бы мы делать после того?
Смогли бы мы вставать каждое утро, принимать теплый душ, натягивать на себя блузки и брюки и спешить на работу? Смогли бы мы спокойно, логично мыслить? Удалось ли бы нам не высказывать сумасшедшие слова, если бы те пришли нам в голову?
Некоторым из нас это удавалось, другим — нет, но в понимании окружающего мира все мы были одинаково запятнаны.
Отличность всегда пробуждает интерес: а не может ли и со мной случиться нечто подобное? Чем меньше вероятность того, что с тобой случится какая?нибудь ужасная вещь, тем меньше страх перед присматриванием к ней или же перед ее воображением. Следовательно, тот, кто не разговаривает сам с собой или не всматривается в даль отсутствующим взором, пробуждает большее беспокойство, чем тот, кто так делает. Некто, обычно ведущий себя «нормально», задает себе беспокоящий вопрос: а какова разница между этим типом и мною? А этот вопрос ведет уже к следующему: что держит меня вдалеке от сумасшедшего дома? Это объясняет, почему вездесущее пятно так легко распознается и выполняет столь полезную функцию.
Некто, обычно ведущий себя «нормально», задает себе беспокоящий вопрос: а какова разница между этим типом и мною? А этот вопрос ведет уже к следующему: что держит меня вдалеке от сумасшедшего дома? Это объясняет, почему вездесущее пятно так легко распознается и выполняет столь полезную функцию.
Некоторые люди пугаются больше других.
— Ты почти два года просидела в сумасшедшем доме? Черт подери, зачем тебя туда сунули? Даже трудно поверить!
Объяснение: если ты сумасшедшая, то и я должен быть сумасшедшим, но ведь я не сумасшедший, значит, с тобой произошла какая?то ошибка.
— Ты почти два года просидела в сумасшедшем доме? А что с тобой было не так?
Перевод: ему хочется узнать все подробности безумия, дабы удостовериться, что сам еще не шизанутый.
— Почти два года ты проторчала в сумасшедшем доме? Хммм… а когда?
Перевод: ты еще не заразна?
Я перестала признаваться. От слов не было ни малейшей пользы. Чем дольше я сохраняла тайну, тем более вся проблема исчезала вдалеке; мое «я», пребывающее в больнице, становилось едва различимой точечкой, а мое «я», решившее не признаваться, становилось большим, сильным и все время чем?то озабоченным.
Постепенно и я сама начала чувствовать отличие в таких запятнанных. Безумцы: я прекрасно могла выделить их в толпе и не желала иметь с ними ничего общего. И теперь не желаю. Я не смогу отыскать удачные, успокоительные ответы на те чудовищные вопросы, которые они задают.
Не спрашивайте меня! Не спрашивайте меня, что такое жизнь, или как мы познаем действительность, либо почему в жизни так много страданий. Не говорите мне о том, сколь реально ничто, как все покрыто бесформенным студнем, блестящим, словно крем для загара, растекшийся на солнце. Не хочу я слышать ни про тигров в углу комнаты, ни про ангела смерти, ни про телефонные звонки от Иоанна Крестителя. Мне он тоже мог бы позвонить. Только я все равно не подниму трубку.
Если я, которая еще столь недавно пробуждала отвращение, сейчас нахожусь так далеко от моего безумного «я», то как далек ты, который никогда отвращения не возбуждал? И сколь глубоко твое отвращение к тем, кто запятнан «иностью»?
НОВЫЕ РУБЕЖИ СТОМАТОЛОГИЧЕСКОГО ОБСЛУЖИВАНИЯ
Мой полуторалетний приговор доходил уже до конца, и пришло время, чтобы запланировать для себя будущее. Мне было почти что двадцать лет.
До сих пор в жизни я зарабатывала на жизнь двумя путями: поначалу в течение трех месяцев продавала жароупорные кухонные наборы для приготовления изысканных блюд (значительно больше я разбила, роняя их на пол); а потом печатала на машинке в отделе кадров Гарвардского университета, где доставляла студентам головную боль, высылая им неправильные счета за проживание; к примеру, вместо «тысячи девятисот долларов» я могла вписать «десять тысяч девятьсот».
Ошибки я делала потому, что панически боялась начальника. Это был элегантный и очень привлекательный негр, который в течение восьми часов шастал среди машинисток и глядел через их плечо на то, что они печатают. И к тому же он курил. Когда же я сама прикурила сигарету, он тут же подскочил ко мне.
— Курить нельзя, — сухо заявил он.
— Вы же курите.
— А вот машинисткам курить запрещено.
Я оглянулась по сторонам, все машинистки были женщинами. Начальники же были мужчинами. Все начальники курили свои сигареты, а вот машинисткам это запрещалось.
В четверть одиннадцатого, во время первого перерыва, в женском туалете сбились машинистки, поспешно затягиваясь своими сигаретами.
В четверть одиннадцатого, во время первого перерыва, в женском туалете сбились машинистки, поспешно затягиваясь своими сигаретами.